«Заговорённое» место

Пеплу крахмальную сорочку — и вуаля!

Февральский переворот в Петербурге пришёлся на разгар отопительного сезона, и Николай Сушкевич, истопник и слесарь Иркутского городского театра, сильно озадачился. В 1905-м, когда с галёрки летели окурки митингующих, страховые агенты всерьёз опасались, что здание загорится. А Николай Алексеевич боялся потерять место, о котором с гордостью говорил: «В театре служу». Тогда обошлось, а теперь неизвестно, куда повернёт. И спросить ведь не у кого: вся дума (то бишь партер и ложи) теперь ходит на демонстрации. Гласные чему-то радуются (господам позволительно), но старина Сушкевич знает: после переворотов всегда не хватает денег и дров.

Перед последним спектаклем сезона Николай Алексеевич услыхал разговор антрепренёра Смоленского и театрального критика, писавшего под псевдонимом «Гамма». Тот, как обычно, придирался и важничал:

— Репертуар у вас неудовлетворителен. Прежде, когда на театрах лежала тяжёлая рука царских цензоров, и на сцене царила дребедень, подобострастная или романтическая. Но теперь иные времена, и зрителя не возьмёшь заурядной историей о помещике, попавшем в любовные сети кокетки. Многие антрепризы обновили репертуар: ставят «Врагов» Горького, «Савву» Андреева, «Гибель Надежды» Гейерманса, «Выше наших сил» Бьернсона, «Ткачей» Гауптмана. Отчего же нас, иркутян, пичкают чёрствыми пирогами?

— Строго-то говоря, и ваш Бьернсон не соответствует новой эпохе, — стал выстраивать оборону Смоленский.

— Пожалуй что, — несколько озадачился критик. — Но опять встрепенулся. — Так ищите других! Теперь-то ваши руки свободны, совершенно свободны!

Антрепренёр поглядел на критика недоверчиво:

— Это шутка такая? Четыре месяца миновало со времени переворота, а ни одной новинки ещё не появилось! Где история революционной борьбы, где картины светлого будущего? Мы не слышим ответа. Отмалчиваются драматурги-социалисты. Да нам просто приходится работать с литературным хламом!

— Касательно хлама вы точно подметили: любит ваш режиссёр в нём копаться, хе-хе! Да добро бы находил, как старьевщик, брильянты в камзоле (ну хоть иногда), а то ведь берёт что попало!

Смоленский дёрнул плечом (первый признак, что задет) и резко обернулся к Сушкевичу:

— Режиссёра не видел, Алексеич?

— Он с «героем-любовником»: монолог переписывают. Про права и свободы вставляют.

— Вот! Вот! — полный благодарности взгляд на истопника. — А вы говорите! — и так качнулся с пяток на носки, что критик невольно отстранился. — Да мы сами из любого камзола выкроим современный костюм! Труппа сформирована мной из очень гибкого материала, тонко чувствующего перемены и способного их передать. Так и запишите: дух новаторства нам не чужд — зритель в этом убедится вполне в следующем сезоне!

Но приведённый Сушкевичем режиссёр спутал ноты — от задумчивости, должно быть:

— Не всякое обновление хорошо! Скажем, ставить драму «Василиса Мелентьевна» в декорациях «Весёлой вдовы» означало бы дурной тон.

На антрепренёра страшно было смотреть, но режиссёр взглянул — и как-то сразу опомнился:

— Обновление не самоцель, но отчего бы не одеть Василису Мелентьевну, как Елену Прекрасную? То есть с разрезом до талии?

Критик озадачился, антрепренёр снял тяжёлый ботинок с лёгкой сандалии режиссёра, и тот запел:

— «На дне» Горького также не грех обновить: атмосфера ночлежки слишком уж угнетающая! «Дно» можно было бы хорошо контрастировать, обрядив Ваську Пепла в накрахмаленную сорочку и фрак. Конечно, газеты напишут, что я допустил непозволительную отсебятину, но это лишь раззадорит публику, — он счастливо рассмеялся и ухватил критика за пуговицу, словно боялся, что тот сбежит вместе с его задумками.

Сушкевич прикрыл поддувало и пошёл во двор, размышляя о том, что не осталось уже в театре ни одного вполне здравого человека, а ведь ремонт печей на носу! В прежнее время он обращался напрямую в управу, но теперь ведь и тамошние в помутнении: после февральского переворота их неслабо так перетрясли под обновлённую думу, а через четыре месяца объявили новые выборы! Теперь вот думают, с кем придётся работать и придётся ли — так разве до печек им?! В городской театральной комиссии всегда были дельные господа, но и они надышались «воздухом революции», а ведь это «сущий спирт»! — Сушкевич крякнул с досады, резко выбросил больную ногу, забыв, какой она требует осторожности — и чуть не упал. Оправился и, стараясь не хромать, дочапал до двери. И неожиданно услыхал:

— Алексеич, а можете этот проход повторить? Ну не получается у меня сцена расставания героини с отцом: интонация, тембр попадают в десятку, но движения абсолютно фальшивые, неспособные передать состояние персонажа. Я сто раз им показывал и вижу теперь, что не так. А вы безупречно прошли, но я не всё ухватил… Покажите, будьте великодушны!

Сушкевич обернулся на голос и между критиком и антрепренёром увидел рыжего лиса. В театре такое бывало, дед и не удивился бы, если бы режиссёр в два прыжка оказался рядом и обвил его ноги хвостом. Знал он и верное средство против «казалок» и тотчас им воспользовался — перекрестил окаянного. И с достоинством вышел.

— Презанятный старик: фактурный, с голосом, а жесты какие! — критик быстро сделал пометку в блокноте. — Ваши многое у него подсматривают и потом лепят на персонажей. К месту и не к месту, но источник просматривается всегда.

— Ещё бы! — с гордостью заметил антрепренёр, способный во всём разглядеть своё личное достижение.

Секретное оружие 1-й батареи

Под занавес сезона у Сушкевича переклинило поясницу. Старушка терпела всю долгую зиму и холодную затянувшуюся весну, но после заключительного спектакля выпрягалась.

Отлежавшись, Николай Алексеевич велел дочери и жене приготовить побольше гостинцев, нанял соседа-извозчика и поехал Рабочую слободу — к куме своей Анисии Федуловне.

Завидев гостя в окно, она сняла с буфетного пьедестала маленький кругленький самоварчик с неопознанной птицей на кранике. И послала во флигель за внуком Гордеем. Явился рослый парень со смешными кудряшками, но серьёзным взрослым взглядом. Сушкевич протянул ему полотняный мешок с домашними пирогами и разными сладостями.

Кума улыбнулась довольно и сказала, как в прошлом году:

— Балуешь ты его, Алексеич…

— Положено: крестник он мне, — как и в прошлом году, отвечал Сушкевич.

Гордея усадили за стол, подле самовара с неизвестною птицей на кранике.

Он видел её много раз, но опять загляделся. Бабушка улыбнулась, довольная, но сразу к делу:

— Крёстному надо помочь, Гордеюшка: ослаб он спиной, а печки ремонтировать надо.

А Николай Алексеевич торопливо прибавил:

— Осенью на спектакль тебя проведу. В партере будешь сидеть, как приличный. На кресле приставном, а кресло знаешь, из-под кого? Пристав второй части сиживал, когда на премьеру к нам приезжал.

Гордей, как и в прошлом году, благодарно кивнул, но прибавил:

— А можно вместо меня учительницу посадить?

Анисия Федуловна насторожилась. А Николай Алексеевич улыбнулся:

— Могу и тебя, и учительницу, только в разные дни: кресло-то у меня одно.

— Нет, только учительницу. А сам я в театр 1-й батареи хожу. Даже и играю немного, когда приглашают. Это рядом совсем, возле дачи Бревновых. Если вам интересно, крёстный, то я покажу.

Сушкевич был очень задет: до сих пор никто не отказывался от почётного приставного кресла в партере. Но любопытство всё-таки пересилило, и он согласился пройтись.

Оба каменных дома Бревновых пустовали, зато в батарейном театре то и дело хлопали двери. Николай Алексеевич сделал строгую мину:

— Двери хлопать не должны! Надобно ослабить пружину и приставить сюда служителя. Кого-нибудь из нижних чинов.

Пошли дальше — и снова служитель городского театра не удержался:

— Вижу, что вентиляция у вас слабая, уборные неудобные…

— Зато зрительный зал большой — посмотрите!

— Да, просторный. Но потолок низковат. А сцена какая тесная! Балетные номера здесь невозможны совсем. И что за тряпка на месте занавеса?!

— Подарок благодарного зрителя…

— Но прежде этот подарок где-то долго пылился, — Сушкевич почувствовал вдруг, что говорит голосом Смоленского и в точности передаёт его интонации. Несколько смутился, сошёл со сцены и сел. Помогло: Смоленский оставил его. Но тотчас прорезался режиссёр:

— Пол-то, что ли, некрашеный?!

— Так не успели ещё: театр недавно открылся. Ждём жарких дней, чтобы быстро высохло.

— И амфитеатра не вижу…

— Да, пол ещё не подняли, но у нас и с последнего ряда всё видно, потому что там скамейки с удлинёнными ножками.

— Мало того, что вместо кресел скамейки, так на них ещё надо заскакивать!

— Школьникам всё нипочём, а пожилые туда не садятся.

— Да уж, как-то всё простовато у вас…

— Так и публика ведь простая. Все друг другу ровня, и никто не спросит меня в антракте, почему я сижу в кресле пристава. В нашем театральном буфетике каждый может взять пирожок, а на ваш-то бутерброд сколько надо работать?! От вас только на извозчике добираться домой, а из нашего-то театра идут всей толпой — и на Каштаковскую, и на Саломатовскую.

— С нашего берега Ушаковки к вам ходят? — недоверчиво переспросил Сушкевич, и уже своим голосом.

— Да, мы и туда афиши подвозим. Прёт народ: на той неделе четыре спектакля было, и все при полном зале. Набивается человек по пятьсот, не меньше. Выручка — как в настоящих театрах. К концу лета подкопим, так поделимся и с Инвалидным домом, и с приютом Базановским. Может, даже останется на университет.

— Ну ты и замахнулся, Гордей! — с той же недоверчивостью бросил крёстный.

— А чего? Нам и за аренду заплатят. Целая очередь образовалась уже: общество «Окраина», общество «Самообразование», театр молодёжной секции профсоюза торгово-промышленных служащих…

— Да у приказчиков же свой театр на Пестерёвской, и какой!

— В том и загадка: будто мёдом у нас помазано, всех так и тянет. Нет, соврал: знаменские у нас редко бывают.

— А почему?

— Так у них свои театры теперь — при 3-й батарее и при учительской семинарии.

От удивления у Сушкевича и поясницу отпустило. Но Гордей к нему всё же приехал. И не раз.

…В конце августа антрепренёр Смоленский привёз в Иркутск новую драматическую труппу, и 16 сентября в городском театре открылся очередной сезон. Печи к этому времени были все отремонтированы, но искали нового сторожа-истопника: Николай Алексеевич, бывший весь этот год в тревоге, однажды утром не проснулся.

19 сентября состоялось очередное заседание Иркутской думы. Гласные без прений выделили пособие семье умершего ветерана театра Сушкевича. В размере его годового жалования.

Разыграем пьесу с неизвестным концом. Прямо на улицах!

На 8 декабря 1917-го в городском театре назначен был бенефис Дио­мидовского. Артист предпочёл хорошо знакомую пьесу «Волки и овцы» — в расчёте на поклонников Островского, как он сказал. Режиссёр выдвинул нижнюю губу и потянул её к носу — верный признак разочарования:

— Когда известно, «чем дело кончится», зритель начинает скучать, а это плохо для вас, как бенефициара. И я вряд ли смогу помочь, потому что стеснён почтением к драматургу-классику.

Но Диомидовский, давно мечтавший о главной роли в «Волках и овцах», не собирался упускать единственную возможность — и режиссёр отступил. Не скрывая досады.

Ни он, ни труппа не подозревали, что в пяти минутах отсюда, в Белом доме, затевается грандиозный спектакль, по-своему тоже «Волки и овцы», только сценой станет весь исторический центр Иркутска, а в роли безмолвных статистов выступит гражданское население. У «драматургов» волчья хватка, но они не знают, чем кончится «пьеса», и будут действовать наверняка — без всякой жалости к статистам.

Режиссёры Иркутского городского театра появлялись в начале сезона вместе с антрепризами и с ними же отбывали весной, не успев по-настоящему оглядеться. В самом деле: утром-днём у них репетиции, вечерами — спектакли; обед в соседнем «Метрополе», ужин — в театральном буфете, постель — в служебной квартире за сценой. Местную прессу просматривали, но не так, как местные, разумеется. И для нынешнего постановщика стало полной неожиданностью, когда 8 декабря с левого берега Ангары обстреляли правый. И всего более поразило, что мишенью артиллеристов стал девичий институт.

В тот день репетировали «Преступление и наказание». Начали неплохо, даже и с куражом, но режиссёр всё посматривал на часы: «Мармеладов» опаздывал. Наконец тот вбежал, запыхавшийся и взбудораженный:

— У института благородных девиц загорелся деревянный пристрой: прямое попадание! В окнах у барышень вместо стёкол матрацы, не знаю, спасут ли!

Все бывшие в этот момент на сцене замерли, в зале вскрикнула юная травести, а 2-й герой-любовник запричитал:

— Это ж в десяти минутах ходьбы от театра! Взяли бы чуть левее, и попали б в музей, а мы с ним на одной линии! Слушайте: чем мы тут занимаемся?! Надо убираться подальше! Зритель всё одно не придёт!

Из-за спины героя-любовника вырос антрепренёр Смоленский:

— Для сведения: в обеих кассах сейчас очень бойко торгуют «Преступлением». А на сегодняшний бенефис одна галёрка осталась. Пока зритель идёт, мы не можем не играть. «Мармеладов», штрафую вас за опоздание! — и репетиция потекла по обычному руслу.

Бенефис Диомидовского неплохо сошёл — в том смысле, что публика не поскупилась на подношения. Но всё-таки было видно, что роль совсем не по росту. И глядя на артиста из директорской ложи, Смоленский с грустью думал: «Вот и я, может быть, напрасно примерился к пьесе «На всякого мудреца довольно простоты». Бенефису играющего антрепренёра непозволительно быть проходным, а это может случиться. Я себя не вижу со стороны, а режиссёр всей правды не скажет, потому что зависит от меня. Надо будет пригласить его завтра отобедать, не поскупиться на коньяк — да и расколоть.

…Они уже подходили к «Метрополю», когда Смоленский вдруг споткнулся на ровном месте, чертыхнулся — и увидел, как в сотне метров от них, на углу Большой и Амурской, два артиллериста разворачивают орудие. Это было так неестественно для людей Мельпомены, что и пушка показалась им бутафорской, и военные — из театральной массовки. Режиссёр всё смотрел на них как зачарованный, но Смоленский оправился быстро, подошёл совсем близко — и увидел, что оба солдата сильно пьяны. Грамотно отступил и вместе с коллегой ретировался к театру. По пути обдумал «текущий момент» и сразу поднялся на сцену:

— Сегодня спектакля не будет, и касательно завтрашнего большие сомнения. Уходите задами и как можно дальше отсюда! Кто хочет, пусть остаётся: забаррикадируемся.

Был отпущен и арендатор театрального гардероба, и арендатор буфета, правда, последнему было замечено:

— Времени запасаться продуктами у нас нет, так что воспользуемся вашими запасами. После рассчитаемся, если живы будем.

Буфетчик предпочёл остаться и всё время вынужденного заточения охотно готовил для артистов, но в долг никому не давал и (с подачи антрепренёра) ограничивал всех в спиртном. За пять дней разобрали три новых пьесы. Все женские роли читала великолепная Каваллини: она единственная из актрис осталась в театре.

Перестрелку за стенами старались «не замечать». Бодрились, даже и 2-й герой-любовник. А Коваллини на третий день призналась антрепренёру:

— Михаил Абрамович, а ведь я не хотела участвовать в благотворительной лотерее, за которую вы меня так хвалили.

— Ничего удивительного: вы только отыграли заглавную роль в очень трудном спектакле — и прямо со сцены в фойе, где уже выставили киоск «В гостях у Каваллини». Чтобы снова удивлять, восхищать. Кому ж это понравится?!

— Думала, что умру, и страшно злилась про себя. А вам улыбалась — исключительно из страха впасть в немилость. Вы хоть знаете, что в труппе вас считают злопамятным, даже мстительным?

— Раньше я бы обиделся. Но теперь всё такие мелочи в сравнении с желанием жить…

— Я к тому говорю, что только теперь уяснила значение театральной благотворительной лотереи. Мы ведь много денег собрали в прошлый раз, и сможем переправить их в пансион для одиноких актёров, уже неспособных играть. А значит, и нас там примут любезно.

— Как-то рано вы нас списываете…

— Видите ли, мой папа военный врач, и я знаю, что только в художественных картинах персонажей ранят красиво — в руку или в ногу. А в настоящих госпиталях лежат люди с половинкою носа, одним глазом, снесённым подбородком. Им не то что на сцене играть, но и на улице желательно не показываться. И такими вот инвалидами мы «имеем шанс» стать в любую минуту.

Смоленский не нашёл, чем её утешить, и просто предложил всем разыграть одну сцену из новой пьесы.

…Миновали ещё три дня, и пятнадцатого декабря все проснулись от тишины: за стенами театра никто не стрелял. А к вечеру объявилась дочка истопника:

— Сосед наш, управский служащий, говорит, будто бы перемирие между юнкерами и красногвардейцами.

Антрепренёр сходил в разведку и вернулся воодушевлённый:

— Вокруг ужас, конечно, город просто растерзан, но театр — как Богом спасаемый островок, без единой царапины. Срочно готовим Рождественский репертуар! Пойду ещё посмотрю, какая из газет сохранилась, и дам объявление о спектаклях. Афиши тоже закажу — должна ведь уцелеть хоть одна типография! Крайний срок 24 декабря — открываем кассы. А сейчас всем репетировать, репетировать!

24 декабря кассы городского театра в самом деле открылись. Весь Рождественский репертуар был сыгран, и сыгран с блеском.