Вторая жизнь Аркадия Давыдова

Реставратор о работе на зоне, сложностях собирательства и Иркутске 50-х годов
Он аристократичен и кинематографичен. Ему был бы к лицу 19 век с его усадьбами, балами, охотой. Он мог бы сыграть сложного, неоднозначного героя в каком-нибудь фильме Никиты Михалкова. Впрочем, и в реальном времени мой собеседник преуспел. Он состоятелен, позитивен, влюблен в жизнь. Несмотря на то, что прошел, как сам говорит, семь кругов ада.

Аркадий Давыдов сменил несколько профессий. Тридцать лет работал врачом-нейрохирургом, затем психиатром — и, кажется, знает все о телесных и душевных недугах. Взирает на людей с иронией и любопытством, повидав многое. Он встречал в своей жизни много интересных, неординарных людей. Эти встречи вылились в книги. А соприкосновение со старинными редкими вещами привело его в коллекционирование и реставрацию. И это стало для него призванием, второй жизнью.

«Мнилось, что вокруг его головы нимб»

— Как-то вы сказали, что в мединститут поступили из-за того, что часто болели в детстве.

— Ребенком я попал в детскую больницу, потихоньку слабел. Меня поместили в дифтерийный бокс, решив, что все равно не выживу. Но я выжил. Хотя рос слабым, не доедал, страдал носовыми кровотечениями. Когда кровь шла, мне казалось, что вся она из меня вытечет. Мама вызывала врача, и как только он являлся, страх улетучивался. Белый халат надвигался на меня. Доктор брал хлористый кальций, смачивал им две турунды и вводил мне в нос. Кровотечение прекращалось. Для меня это казалось волшебством. Тогда я решил — стану врачом. Врачебный халат всегда приносил уверенность и покой!

— Почти тридцать лет отработав в медицине, и вполне успешно, вы ушли. Почему?

— Мне 75 лет, а все мои однокашники, нейрохирурги, давно мертвы. Неудивительно, что после пяти лет работы на износ, облетев всю область по вызовам санавиации, я ушел из этой специальности в психиатрию. И 22 года работал в этом направлении, оставляя время на свои увлечения. Психиатрия в ту пору была сферой призрения и опеки. Лечение, по сути, сводилось к шейной мази и швабротропину, как шутили санитары-пьянчужки. Белогорячечный больной трепыхался на связках трое-четверо суток, пока не выходил из этого состояния. Я же мечтал уйти на кафедру психиатрии в Институт усовершенствования врачей, преподавать. У меня была склонность к наукам. Не получилось из-за моего увлечения антиквариатом. Это было как клеймо.

— Вы лично знали знаменитого иркутского профессора, выдающегося невропатолога Ходоса?

— Впервые увидел его на посвящении в студенты. И мне показалось, что над головой Хаим-Бера Гершоновича сиял ореол святости. А с третьего курса я начал работать медбратом в его клинике нервных болезней. Это был прекрасный человек, деликатный, умница. Он приводил меня в смятение и трепет. Я делал уколы, стоя к нему спиной в палате, а профессор заходил и здоровался со мной: «Здравствуйте, Аркадий!» Представляете, профессор первым здоровался! У меня дрожали колени. Здесь же, в клинике нервных болезней, были две послеоперационные палаты для нейрохирургических больных. Там я видел много смертей, закрыл глаза множеству людей. Умирающие просили: «Посиди, не уходи». И держали меня за руку. Подчас это были высокопоставленные чиновники. В эти последние мгновения им нужно было только участие. А я, закрыв глаза, подвязав челюсть умершему, бежал в пищеблок болтать с сестричками. Да, молодость она такая.

— Получается, медицину вы оставили вовсе не потому, что, как многим, тяжело было видеть смерти?

— Нет. Человеческая изнанка меня не пугала. Я жевал бутерброды в анатомическом музее, а запах формалина мне казался приятным. Убивало другое: партийные собрания, на которые все обязаны были ходить, профсоюзные комитеты, культурно-массовый сектор, который я возглавлял, вербуя всех поющих в больничный хор. Это все раздражало. А в конце восьмидесятых и зарплату платили не регулярно. И в 1996 году я забрал трудовую книжку, вышел из ворот областной психиатрической больницы без всякого сожаления.

Ходил по домам, искал ценности

— В какой момент у вас появился интерес к антикварным вещам, к реставрации?

— Все началось в детстве. Я рос среди старинных красивых вещей, которые дед вывез из Санкт-Петербурга. Это был сплошь антиквариат. Очень дорогие вещи. Но для бабушки с дедушкой это была просто мебель, повседневность, предметы быта. Мама прививала мне умение работать руками. Она говорила: «Мужчина должен уметь работать руками». Подсовывала лобзик, фанерки, и я выпиливал ажурные шкатулки. Те шкатулочки, сделанные в 50-х годах, у меня хранятся до сих пор. Три дырочки выпилишь — и можно было пойти гулять. Так усидчивость и упорство во мне воспитывалось. А в нашем деле без них никуда: терпение нужно даже не ангельское, а сатанинское — чтобы два месяца один шкаф опекать. Вот я такой педант, аккуратист, зануда, если угодно.

— Как раз такими чертами характера и умениями должен обладать реставратор? Что еще важно?

— Я, как всякий психиатр, «болен» диагнозами и люблю навешивать их на других. Однажды мы сидели с моими коллегами-врачами на даче. Пока я что-то наигрывал на гитаре, они обсуждали меня. «Слушай, — говорила одна дама. — Аркадий часто молчит, что-то думает, пишет. Типичный интроверт, шизоид». «Он — зануда, педант, — протестовала другая. — Типичный эпилептоид». «Нет, — подхватывала третья. — Он такой душка, может кого угодно обаять, поэтому он пикник!» Однако мужчина-психиатр вынес свой вердикт: «Аркаша — мозаичный психопат. Он все эти качества в себе соединил».

Во мне столько всего намешано — занудство, педантизм, вспыльчивость, сарказм, ирония! И эти качества мне пригодились. Когда берешь на реставрацию вещь, которая стоит три тысячи долларов, а продать ее можно будет за десять — опрофаниться никак нельзя. Это колоссальная ответственность. Поэтому реставратору необходимы все перечисленные черты характера плюс чувство ответственности.

— Ваша коллекция старинных вещей, конечно, удивительна…

— На третьем курсе я стал собирать артефакты, начиная с буддийского литья, которого было в те годы в Иркутске много. Интересовался иконами. Так я этим увлекся, буквально пропал. И до сих пор иду по этой тернистой, жестокой дороге.

— Почему жестокой?

— Коллекционер на своем пути проходит много испытаний. Но вначале я даже не подозревал о темной стороне собирательства, все шло гладко. Я был врачом, и стоило лишь упомянуть две-три фамилии моих коллег, как двери многих квартир, где имелось что-то интересное и ценное, открывались передо мной. Так завязывались знакомства, дружба, а после можно было интересоваться у хозяев — что они продадут, а что нет. Ходя по домам, я пополнил свое собрание — приобрёл много часов, мебели, чернильных приборов и других раритетов.

— Бывало, что, воспользовавшись незнанием владельца, вы забирали вещи дешевле их истинной стоимости?

— Все собиратели такие. И я не исключение. Да, мы не давали за раритеты те суммы, за которые бы их продали в антикварных магазинах. Но и владелец вещи должен быть знатоком, тогда его не проведут всякие ловкачи. Я сам поначалу продавал подешевке, и меня обманывали, обворовывали. В 2002 году, накопив довольно большую коллекцию и набив руку на реставрации, я пустился в свободное плавание. Открыл собственную реставрационную мастерскую.

20-тонные контейнеры раритетов

— Навыки нейрохирурга помогли вам в реставраторском деле?

— И там, и там нужны умелые руки. Вставить в череп пластину не так-то просто. Обычный плексиглас прогибали по форме черепа над пламенем свечи тут же за операционным столом. Леонид Кораиди, заведующий кафедрой нейрохирургии, заканчивая операцию, картинно швырял скальпель и говорил: «Аркадий, ушивайся!» Это означало, что я должен зашить твердую мозговую оболочку и кожные покровы. И сделать все нужно было очень аккуратно. Потом я сам делал сложнейшие операции. Да, по скрупулезности ремесло реставратора и хирурга, действительно, похожи. Но когда перед тобой лежит больной, и анестезиолог орет: «Хватит резать, у меня кровопотеря!», а у тебя повышается давление и кружится голова от шестичасового стояния за столом, то всякие сравнения улетучиваются.

— Наверняка, помните первую вещь, которую вы отреставрировали?

— Я знал знаменитого иркутского собирателя Александра Павловского. Он приехал в Иркутск из Шанхая. И вывез оттуда свою шикарную коллекцию. Павловский — легендарная личность. Его собрание шинуазри («китайщины») тогда было крупнейшим в СССР. Я ходил к нему в гости и любовался шкафом 19 века. Подобный стоит в Китайской комнате в Петергофе. С 1975 по 1980 год я выпрашивал этот шкаф. У него был и дивный свадебный сундук. Это были лучшие вещи из китайского антиквариата. Уже после смерти Павловского я их купил, заполучив и мешочек осыпей из перламутра и слоновой кости. Шкаф был одной из первых вещей, за которые я взялся. Два лета я с ним провозился. Измучился, но до ума довел. Бывая в Петербурге, я просочился в реставрационные мастерские Эрмитажа. Посмотрел, как реставрируют там. Увидев те же станки, штихеля, резаки, ту же шлифовальную шкурку, понял: все остальное — в голове мастера, в его руках.

— А какова «биография» шкафа? Он стоял в доме у состоятельных китайцев? Или история вещей вам неинтересна?

— Интересно, но я ничего об этом не знаю. Сейчас из Китая вы ничего не вывезете. Хоть за миллион долларов, хоть за десять. А в конце 40-х годов, когда советская власть стала приглашать из Поднебесной русских эмигрантов, вывозить оттуда вещи не возбранялось. Квартира Павловского, кстати, была совершенно фантастической. Позже, после его смерти, все его ценности разлетелись по музеям Иркутска, страны и по частным коллекциям. А несколько самых ценных вещей заполучил я.

— Наверное, не все вещи сразу получается восстановить. Работа над какими из них стала для вас самой сложной?

— Такими «монстрами» были русские буфеты 19 века, которые я привез из Петербурга. Они оба огромные, в резьбе. Очень старые вещи мне почти не попадались. Их мало, они безумно дорогие и на них нет в нашем городе заказчиков. А привезти я могу все что угодно. Платите!

— Какие чувства вы испытываете при виде раритетных вещей? Как понимаете, что это ценность, а не просто деревяшка? Нужна ли коллекционеру интуиция?

— Не интуиция нужна, а эрудиция. Если видите определенную форму, красное дерево — можно сказать, что это ампир первой половины 19 века, который стоит три-пять тысяч долларов. Я много редких вещей привез в Иркутск. За 20 лет, что я ездил в Петербург и Москву, привез сюда двадцать двадцатитонных контейнера с раритетами! Многие изделия разлетелись по квартирам знатоков, ценителей, богатых людей. Что-то осело в Доме-музее Волконских, музее города Иркутска, в Тальцах.

— А какие предметы вы оставляете себе?

— Какие жена разрешит (смеется). У меня большой дом. Но пространство в нем все равно не безгранично. Два контейнера еще можно растолкать, больше не войдет. Есть такие вещи, даже дорогие и породистые, которые я покупаю ради денег. Чтобы купить дорогое, нужно продать дорогое.

— Были такие вещицы, которые вас с первого взгляда очаровали?

— Так было с иконами. Откуда у меня такая любовь к ним? На втором курсе мединститута научный атеизм нам преподавал Николай Решетников. Он был блестящий лектор, заводной, остроумный. Мы его слушали, открыв рты. Решетников гадал на Библии. Этим он приводил весь наш курс в трепет. Все странным образом совпадало. Во мне проснулся интерес к Священному писанию. Накопил денег, работая ночами медбратом, и купил Библию на старославянском. Год ее читал, параллельно изучая старославянский.

Позже я встретил знаменитого московского фарцовщика Иосифа Перезовского, афериста высочайшего класса, двоюродного брата Михаила Жванецкого. Познакомился с ним, когда работал фельдшером в лагере строгого режима, делал уколы в туберкулезном бараке. Это, кстати, особая глава моей жизни. Утром и вечером делал по 60 инъекций стрептомицина туберкулёзникам. Видимо, тогда здоровья у меня была бездна. Нужно было раздать таблетки, сделать уколы, промыть желудки, зайти к шизо — это изолятор, куда боялись заходить даже контролёры, вооружённые острыми железными прутьями. А я не боялся. За шесть лет работы я ни разу не слышал от зеков грубого слова в свой адрес. Заключенные врачей уважали, да и по «фене» я был лепила.

Так вот, Юзик как-то зашел ко мне вечером, скромный, забитый, худой, как смерть. Его посадили за спекуляцию предметами антиквариата и содержание притона для иностранцев. Зона его медленно, но верно убивала. Мне стало жаль Юзика. Мы оба были молоды. Одержимы одними страстями. Он собиратель, я — собиратель. Он джинсами бредит, я, балбес, тоже. Проговорили всю ночь. А утром он говорит: «Поедешь в Москву, зайдешь ко мне, мама подарит тебе пару икон. Это сейчас золотая жила». Лечу в Москву, захожу к ним домой, живу несколько дней. В его комнате — стопы икон, которые я перебирал ночами. Смотрел, не мог оторваться. Эта игра и полыхание красок, таинственные лики, которые гипнотизируют, затягивают в себя обратной перспективой! При расставании, кроме посылки для сына, мать Иосифа подарила мне пару икон, что и положили начало собранию. Вот с тех пор я плаваю в этом бурном море.

Бог у нас в голове и в сердце

— Увлекшись иконописью, вы пришли к вере?

— Нет. Я же врач, материалист. Думаю, Бог не на небе. Бог у вас здесь (показывает на голову — прим. авт.) и здесь (показывает на сердце — прим. авт.). Бога в нас поселяет культура: книги, родители, воспитание, кругозор, национальность. Но есть и общий Бог. Энергия равняется произведению массы на квадрат скорости. Этот Бог действует на земле для всех конфессий.

— Получается, иконы и вообще старинные вещи доставляют вам чисто эстетическое удовольствие?

— Однажды мне попалась книга «Письма к сыну» Филиппа Честерфилда. Там есть фраза, которая меня потрясла: «Есть наслаждения тела, а есть наслаждения ума». Можно наслаждаться созерцанием икон, картин, старинной мебели, доспехов. Когда я впервые попал в Эрмитаж, меня родители не могли увести из Рыцарского зала. Мечи, луки, оружие, всадники. Я не хотел уходить оттуда, так меня заворожил этот мир. С тех пор, бывая в Питере, я каждый раз иду в Эрмитаж. И вновь переживаю те свои детские ощущения.

— А в иркутские музеи ходите, чтобы проведать свои вещи?

— Прихожу посмотреть на них, как на свидание. Для меня это святыни. Но основные мои вещи, которые сегодня находятся в Областном художественном музее, хранятся в фондах. Например, «Богоматерь Печерская» 1790 года, авторская работа, Фёдора Никоновского архангелогородского письма, раритет. У этого лика — интересная история. Она принадлежала краеведу Элите Павлюченковой. В свое время та хотела продать икону художественному музею, но директор Алексей Фатьянов, человек старой закалки, возмутился: «Как можно купить икону 18 века? Вы с ума сошли! Иконопись закончилась в 17 веке на Симоне Ушакове!» Но эта икона попала ко мне, а потом и в художественный музей. Хотя упомянутый Юзик предлагал мне за неё свои жигули. У меня хватило разума этого не делать. Иначе икона, наверняка, была бы теперь за рубежом.

А в фондах краеведческого музея я как-то увидел переданную мной «Богоматерь Тихвинскую» и расстроился. Она лежала плашмя с помятым окладом, да еще на солнце. Так иконы не хранят. Только на торцовом ребре и в темном месте.

— Вопрос дилетанта. Считается, что старинные вещи, мебель хранят энергетику прежних хозяев. Особенно много таких легенд ходит о зеркалах. Сталкивались с мистикой?

— Белиберда! В зеркале никто и ничто не живет. Это лишь амальгама — ртутная или серебряная. Вся эта чепуха только в головах обывателей. Но аура у антикварных вещей есть — это прикосновение резчика, позолотчика, мастера. Когда ты видишь все эти виньетки и узоры, сделанные с такой любовью и тщанием, то понимаешь — за месяц, даже за год такого не сотворишь. Только за два-три года. В этом вся мистика. Магия вещи — это магия человеческих рук. Творения великих мастеров приводят в трепет.

Художник Юрий Квасов и два Давыдова.

Семь кругов ада

— Многие коллекционеры говорят, что собирательство — дело тяжелое и опасное… Вы тоже об этом упомянули.

— Так и есть. Я всю жизнь лавирую между красотой и опасностью, хожу по лезвию бритвы. Прошел семь кругов ада. Взлеты, разочарования, падения, разорения. Занимал деньги, терял деньги, меня обманывали, предавали, шантажировали, обворовывали. Даже привлекали за спекуляцию, заводили уголовное дело. Под нажимом заставили подарить одну из самых дорогих икон. Но моя жизнь безумно интересна, полна приключений, адреналина, радости, открытий. Оглядываясь в прошлое, понимаю, как мне повезло. В 60-70 годы, когда я начал собирать старинные вещи, в Иркутске и окрестных деревнях было много и буддийского литья, и икон. Сегодня город пуст и деревни опустели.

— И истинных энтузиастов, наверное, стало меньше?

— Сегодня не осталось идейных собирателей, которые могли отдать последнее, чтобы купить раритет. Иркутск наводнен мелкими магазинами и мелкими спекулянтами. Мы наблюдаем закат собирательства. Да и реставрация вырождается. Один пример. В 2000 году ко мне обратился Иркутский Дом литераторов с просьбой отреставрировать венецианское зеркало. Я потратил почти год на сметы, описание работ, но заказ отдали другим мастерам. Через год я зашел в Дом литераторов и увидел зеркало, пребывающее в печальном состоянии. Подглазурной гравировки, золочения, лепнины нет. Рама залита автомобильной черной краской. Это просто дилетантизм. Топорная работа погубила вещь.

«Меня все это жгло и переполняло»

— В повести «Барвиньяновый бушлат» вы живо описываете Иркутск своего детства. Но возникает ощущение, что в 50-е годы город был опасным и бандитским.

— Вся эта часть города (Октябрьский округ) раньше называлась Сталинским районом. В 1953-м случилась бериевская амнистия. И тогда же, после смерти Сталина, наша семья переехала в частный дом. Это были счастливые для нас годы, но на улицах появилось множество зеков. Они ходили в коротких телогрейках и кургузых пиджачках, в брюках, заправленных в хромачи, где за голенищем была припрятана финка. Эта братия правила бал на тёмных улицах Иркутска. Я их хорошо помню: улыбчивые, франтоватые, нахальные. Но они строго соблюдали некий кодекс чести: не трогали мещан, артистов, врачей, учителей. А вот друг друга резали нещадно!

Я жил в частном доме. И знаю, что такое улица Седова — веселая, общительная, шумная, хулиганская, общительная. Мы, дети, многое видели сквозь щели в заборе. Бывало так: вспышка, крики, маты. Чья-то финка вонзается кому-то в бок, и все разбегаются, а один остается лежать на земле. Это был ужасный город. И это был прекрасный город. Раньше жизнь улиц кипела. Вечером все собирались на лавочках. На лавочке зарождалась какая-нибудь новость и, облетев всю улицу, возвращаясь обратно. Фантастическое было общение! Где-то пьют, где-то дерутся, где-то режут поросенка — вся округа это знает! Теперь обаяние патриархального городка ушло навсегда. Годы, проведённые в частном секторе, были так прекрасны, что рвали мне сердце и душу. Не давали спать, бились в черепной коробке, пытаясь вырваться.

— И вырвались — вы написали пять книг.

— Если бы я не нашептал все это в тростник, как царь Мидас, а он не поведал это всему миру, сошел бы с ума. Меня настолько это жгло и переполняло: нейрохирургия, психиатрия, работа в лагере, множество судеб, которые коснулись меня… За 15–20 лет написал три гроссбуха и долго хранил их. «Бушлат» о детстве. «Двор-колодец» про мою семью и про удивительного часовщика, который перевернул мою жизнь. В «Слове и молчании» я поведал историю одного чудака-коллекционера. В книге «Лицо» попытался рассказать про свои ленинградские корни. И, наконец, книга «ЗК или Улетевший голубь» посвящена моей работе ночным фельдшером в лагере строгого режима. Точнее, «на больничке», что до сих пор есть на Синюшке. Это грустная книга, но там все от первого до последнего слова — правда.

Екатерина Санжиева
Фото из архива Аркадия Давыдова

Кто есть кто
Писатель, антиквар и реставратор мебели и старинных часов Аркадий Давыдов

Родился в Иркутске в 1947 году. В 1966-м поступил в Иркутский государственный медицинский институт. С 1972 года работал в отделение нейрохирургии областной клинической больницы. Через пять лет перешёл в областную психиатрическую больницу. С 1995 года сменил несколько профессий: был грузчиком-экспедитором, директором бара, председателем садоводства. С 2002 года — владелец и работник созданной им реставрационной мастерской. Отреставрировал в общей сложности пятьсот антикварных предметов. Многие из этих раритетов заняли места в коллекциях музеев Иркутска.