«Вдохновение, как капризная женщина»

Если бы среди художников разыгрывалась номинация «Самый обаятельный», то ее обладателем, наверняка, стал бы Владимир Мироненко. Сын известного живописца Виктора Мироненко, он рос среди картин. С младых ногтей «варился» в творческой атмосфере отцовской мастерской, куда приходили известные люди Иркутска — художники, актёры, писатели, ученые. Поэтому нет ничего удивительного в том, что ходить, говорить и рисовать Владимир начал одновременно. Мы поговорили с живописцем о влиянии отца на его творчество, умении совмещать искусство ради искусства с заказами, и о том, что такое вдохновение.

Детство среди картин

— Мой папа, Виктор Михайлович Мироненко приехал в Иркутск из Амурской области. В 1962 году поступил в училище искусств. А там преподавала моя мама, Елена Давыдовна. Она была красивой, что называется, с изюминкой. И он влюбляется в своего преподавателя. Мама была старше отца, но разница в возрасте ни ее, ни отца никогда не смущала. За мамой тогда ухаживали многие известные художники, преподававшие в училище. И тут какой-то студент всех опередил. Да, папа обладал смелостью и обаянием. Они поженились. Потом родился я. По-настоящему хороший рисунок я сделал лет в семь. Это был набросок с натуры: папа, спящий на диване, и мама за вязанием. Получилось живо и достоверно. Тогда отец посмотрел на мое творение и сказал: «Рисуй еще!» Я занимался в художественной школе, получая огромное удовольствие от рисования.

— Как говорил Пикассо: «Каждый ребенок — художник. Трудность в том, чтобы остаться художником, выйдя из детского возраста». Это так?

— Для ребенка рисовать — это радость. Художнику важно сохранить детскую искренность и вдохновение. Я поступил на архитектурный факультет в иркутский политех. Но работа по специальности оказалась достаточно рутинной, далекой от творчества. В отделе Генплана проектного института я занимался привязкой типовых проектов к месту. А параллельно преподавал в детской художественной школе. Через ребятишек реализовывал свои творческие порывы. Вечерами приходил в мастерскую отца, где общался с талантливыми иркутскими художниками. К нам часто заходил Вальтер Карлович Фридман, работавший графиком. Прекраснейший собеседник, начитанный, эрудированный человек. Он мне ставил натюрморты для работы с акварелью. Мастерская отца была по соседству с мастерской Аркадия Ивановича Вычугжанина и Владимира Владимировича Тетенькина. И я, как губка, напитывался их творческими флюидами.

«Пиши, рисуй, трудись!»

— Какое влияние в творческом отношении на вас оказал отец? Был ли он вашим наставником?

— Безусловно отец был для меня наставником. И при этом он был мне другом. Мы были с ним на «одной волне». Как-то он предложил: «Давай съездим к моему другу!» Я думал, едем к одному из художников. Приезжаем, а нас встречает… Юрий Абрамович Ножиков. Я рот от удивления открыл. Отец постоянно знакомил меня с интересными людьми. Все двери перед папой были открыты. Он мог запросто зайти к мэру или в правительство области, к писателю или директору завода.

Однажды известный коллекционер Иркутска приезжает в мастерскую, желая приобрести картину. Выбрал пейзаж. А папа и говорит: «Это работа Владимира!» Он удивился, но картину купил. Теперь мои работы находятся у иркутских коллекционеров и у ценителей живописи, в том числе и из Китая. Наша совместная с отцом выставка проходила в Харбине и в Маньчжурии. А пригласили нас в Поднебесную так: на юбилейной выставке отца в Иркутском краеведческом музее к нам подошел ценитель изобразительного искусства из Китая и пригласил отца с его выставкой. Отец сказал: «Поеду, но только с сыном». Во время нашего визита китайцы стали заказывать отцу работы. Он мне и говорит: «А ты что, так и будешь смотреть? Пиши!» И я стал писать портреты, пейзажи. Приходили посетители, им нравились мои работы, они их покупали. Отец постоянно подталкивал меня к работе: «Пиши, рисуй, не расслабляйся!»

— Как вы считаете, есть ли у вас с отцом схожесть в творческой манере?

— В чем-то мы похожи, в чем-то нет. Рисунок в институте мне преподавал Александр Шипицын, а живопись — Ольга Железняк. Моя творческая манера во многом формировалась под влиянием этих мастеров. Шипицын на занятиях никогда не подходил к тем, кто, так скажем, не подавал особых надежд. Помню, у нас был постановочный рисунок, надо было изобразить голову. Так он мне сказал: «Ты должен нарисовать голову так, чтобы затылок было видно». В определенном смысле моими наставниками были друзья отца — художники, которые существенно повлияли на мою творческую биографию и манеру письма.

— Ваш отец был замечательным пейзажистом и портретистом. А каков ваш конек?

— Все началось с Байкала. Для отца озеро было источником вдохновения. Папу волновала экология, проблемы байкальской природы, он и меня в эту тему погрузил. Моими первыми работами стали байкальские пейзажи. Отец выработал свой фирменный стиль, который искусствоведы назвали «колючей живописью». Это была особенность его письма, его фишка. Эдакая жесткость, колючесть стиля. Через эту отрывочность он передавал свою тревогу, переживания о судьбе озера. У меня манера более мягкая, спокойная, лаконичная.

«Сломя голову, летишь туда, где краски»

— Можно как-то обозначить стиль, в котором вы работаете? В каких жанрах больше всего любите творить?

— Кто-то назвал меня романтическим реалистом. Не знаю про романтику, но реалист я точно. А насчет жанров… Люблю писать и природу, и город. Есть у меня городской пейзаж с памятником Александру III. Он был написан на заказ руководителя одного из иркутских предприятий. На набережной сделал этюды, а в мастерской все доводил до ума. Еще я обычно делаю снимки. Они очень помогают в работе. Намеренно выбрал дождливый день, чтобы фигура царя отразилась в воде. Получился интересный зеркальный эффект.

Когда я начинаю работу, не важно — портрет или пейзаж — мне не хочется ее заканчивать. Ты начинаешь жить вместе с ней. Если это портрет, то ты в него вживаешься. Вроде все, последний штрих, вот он — внутренний мир человека, но работа тебя не отпускает. В руках зуд писать еще и еще. С пейзажем то же самое: вроде сделал последний мазок, а посмотришь — и хочется еще что-то добавить. Всегда жалко расставаться с работой. Она становится твоим ребенком. Неважно, за какое время она написана: за день, месяц или более длительный срок. Мой отец некоторые полотна писал годами.

— От чего зависит время работы над картиной? Над чем вы трудились дольше всего, а что написали на одном дыхании?

— Когда ты получаешь впечатление от состояния природы, то, сломя голову, летишь туда, где есть краски. Это может быть дом, мастерская или любое другое место. Прибегаешь и изливаешь все на холст. Не глядя на часы, не думая ни о чем. Отошел, посмотрел, понял: лучше уже не сделаешь. А можно работать над картиной месяц-другой. Это случается тогда, когда ты возвращаешься к работе снова и снова, желая ее усовершенствовать. Художники в такие моменты говорят: брось, не злоупотребляй, а то испортишь! У меня есть один портрет, в котором уже слоев двадцать. Я его, видимо, всю жизнь буду писать. Этот человек, видимо, так и останется для меня загадкой.

— Мой любимый вопрос: существует ли вдохновение? И с чем бы вы это состояние сравнили?

— Вдохновение — это как женщина, которой хотелось бы служить. Но она привередлива, ревнива, капризна. То появляется, то исчезает. Если ты ей не занимаешься, она тебя бросает. Если ты хочешь вдохновение удержать, то должен писать и писать. Тут речь не о самодисциплине, а о внутренней потребности. Живописью надо заниматься постоянно. Чем дольше ты оставляешь её без внимания, тем сложнее тебе восстанавливаться и догонять ускользающую музу. Я не иду в мастерскую как на работу, как к станку. Я лечу туда и набрасываюсь на холст, если в голове, в моём воображении, появилась картина. Пишу взахлеб. А вот когда выложился, выплеснул все, можно выдохнуть и осмотреться вокруг.

Мечеть в сумерках

— Расскажите, как родилась у вас работа «Иркутская мечеть»? У картины интересное цветовое решение и ощущается некая таинственность.

— У меня давно есть желание написать храмы нашего города. Наша страна многонациональная. Иркутск — город, где представлены все конфессии, здесь много красивых храмов. Отец переживал за Байкал, я же задумался над проблемой отношений представителей разных национальностей. Почему мечеть? Православные храмы написаны многими художниками, как и буддистские дацаны. Вообще ислам для меня загадка, которую хочется разгадать. Там много своих тонкостей. Вот я и задумался: как написать мечеть, чтобы передать в ней всю глубину этого вероисповедания. Сложность была в том, что сам я не мусульманин. Сделал этюды, показал знакомому. Тот посмотрел все и, выбрав один, сказал: «Вот она, наша мечеть! В ней столько мятежности». Вот я и решил изобразить храм вечером, чтобы были видны горящие окна, предзакатное солнце, сумерки. Во всем этом и надежда, и переживания, и мятежность. «Иркутская мечеть» одна из первых работ серии «Храмы Иркутска».

— У вас есть странная, цепляющая работа с множеством цветовых мазков и глазом, смотрящим с полотна. Что это за картина? Какова ее идея?

— Я начал писать портрет одного человека. И во время работы он заболел коронавирусом и умер. Так родилась идея этого полотна. Оно так и называется — «Ковид». Работая над ним, я задумался: что это за напасть и зачем она нам послана? Это что-то непонятное, пугающее, подстерегающее нас повсюду. А глаз — это вирус, наблюдающий за нами. Или, может, это взгляд погибшего от болезни человека…

— Можно ли сегодня художнику совмещать чистое творчество и заказы?

— Если ты рассматриваешь живопись, как способ заработка, это уже не искусство. Я беру заказы, честно говоря, только потому, что не могу отказать людям. Всем известна трагедия под Иркутском в Мамонах в 1995 году— авиакатастрофа. Ко мне обратился сын погибшего летчика. Попросил написать портрет отца. Как тут откажешь? Сделал по фотографии, хотя и сложно «прочитать» человека по снимку. Сын пилота приходит и спрашивает, сколько мне должен. Отвечаю: ничего. Только за краски и холст. А он достает купюры и говорит: «Да, это мой отец… Можно, я вам все-таки заплачу столько, сколько хочу?» Так что вопрос — как заработать? — передо мной не стоит…

Была совместная выставка с отцом в Листвянке на Байкале. Руководство Байкальского музея СО РАН через какое-то время звонит: «Владимир, нам нужна картина с изображением байкальского дна. В бассейне плавает нерпа, и стены его надо таким образом оформить». Спрашиваю: «Кто-нибудь уже писал дно Байкала?» «Нет, — отвечают. — Вы будете первым!» Я загорелся, хотя и был озадачен, ведь обычно пишу на холсте. Пришлось подключить свое пространственное мышление, посмотреть снимки, полистать научную литературу, узнать подробнее Байкальскую флору и фауну. В результате получилось два достоверных изображения: дна озера зимой и летом. Все довольны. И нерпа в том числе.

Екатерина Санжиева
Фото Любовь Данильченко и из семейного архива Владимира Мироненко
Кто есть кто
Владимир Мироненко

Родился 18 сентября 1964 года. Архитектор, художник. Окончил Иркутский политехнический институт. Участник городских выставок: (совместно с В. М. Мироненко) 2013 год; 2014 год, посвященная памяти Юрия Ножикова; 2018 год «Независимый формат»; 2019 год «У природы нет плохой погоды-2019». Областные выставки: 2012 год, «Человек и будущее», Иркутск. Международные: 2011 год, Маньчжурия, Харбин. Персональные: «Байкал. Упавший снег» 2018 год, Саянск. Произведения художника находятся в коллекциях картинной галереи Харбина и в частных собраниях.