Сергей Летов: «В Сибири люди умирали на сцене»

— Сергей Федорович, за свою жизнь вы принимали участие, наверное, во всех самых интересных явлениях, происходивших в русской музыке начиная с 80-х годов. Насколько отличается современный процесс, скажем, от того времени, когда вы играли с Сергеем Курехиным?

— Конечно, 80-е годы были поярче. В первую очередь потому, что интерес у публики был гораздо больше, чем сейчас. И сам этот интерес вызывал у музыкантов определенный творческий порыв, если можно так высокопарно выразиться. Поэтому и возникало много интересных творческих событий. Возможно, это будет выглядеть старческим брюзжанием, но в настоящее время событий такой же степени яркости и оригинальности я вижу значительно меньше. И сейчас значительно меньше того, в чем бы мне хотелось принимать участие. Не только как музыканту, но и как зрителю. Я почти перестал ходить на выставки, концерты. От современного концептуального искусства я испытываю острейшее чувство разочарования, смешанного со стыдом. Мы живем в такое время, что фактом своей причастности к современному искусству следует не гордиться, а стыдиться этого и всячески скрывать.

— Как вы думаете, с чем это может быть связано? Неужели только с тем, что в советские годы музыкантам и художникам приходилось постоянно преодолевать условия определенной творческой несвободы?

— С одной стороны, да, я согласен, что некоторые ограничения вызывали определенную энергию противодействия, за счет которой и происходили определенные процессы. Но с другой стороны, мне в последние годы кажется, что очень важным компонентом художественного процесса является публика. Если раньше искусство было прежде всего формой духовной жизни и отвечало на какие-то важные вопросы: как жить, как вести себя, каким быть, то запрос современного зрителя сводится примерно к следующему: «Сделайте нам, пожалуйста, красиво, а если нам не понравится, мы пойдем в другое место». Поэтому нынешняя буржуазная культура и 80-е годы прошлого века — это совершенно несовместимые вещи. А люди, которые жили в Советском Союзе и протестовали против этой государственной системы, совершенно не представляли, что приблизят еще более мерзкое и отвратительное явление, которое поглотит их страну. Оно ничем не лучше того, что было, а в каком-то смысле еще хуже. Если европейское искусство на протяжении последних 500 лет подменяло собой религию, то сейчас оно превратилось в своего рода форму шопинга в супермаркете. Изменилась в определенной степени парадигма восприятия искусства, и в таких условиях настоящее искусство стало не то чтобы невозможно, но очень затруднительно. И неизбежно для людей прежней формации возникла очень дискомфортная проблемная среда.

— И что же делать?

— Жизнь так или иначе продолжается, но это напоминает строчки Бориса Гребенщикова «рок-н-ролл мертв, а я еще нет». Что-то уже ушло безвозвратно, но музыканты-то еще не все ушли, многие продолжают как-то жить, шевелиться. И вот ты стараешься как-то приспособиться к новым течениям, используешь в какой-то степени свою известность, некий наработанный жизненный капитал, но все равно, если за этим не стоит вера в то, что ты делаешь важное и нужное дело, все просто рассыпается и становится работой, в самом плохом смысле этого слова.

— Для вас лично это тоже работа сейчас? Вы находитесь в большом туре. Сегодня вы в Иркутске, завтра в Улан-Удэ, потом Хабаровск и так далее.

Я люблю играть на музыкальных инструментах — это мое самое любимое занятие в жизни. Я понимаю, что люди слушают меня не так, как слушали 20 или 25 лет назад, но я как бы взрыхляю почву для будущих поколений.

— В значительной степени я всем этим занимаюсь по инерции. Но я люблю играть на музыкальных инструментах — это мое самое любимое занятие в жизни. Я понимаю, что люди слушают меня не так, как слушали 20 или 25 лет назад, но я как бы взрыхляю почву для будущих поколений. Сейчас я играю, рассчитывая на то, что моя техника игры на саксофоне и само отношение к звуку расширит кругозор у тех, кто слушает музыку. Чтобы у слушателя возникла мысль: я ничего в этом не понимаю, но вдруг в этом что-то есть?

— Вы даете концерт в Иркутске в день памяти Егора Летова. Для вас это важная дата?

— Для меня это трагический день. В этот день семь лет назад по трагической случайности ушел из жизни мой брат, которому вовремя не была оказана помощь. Конечно, это был ужасный удар и для меня, и для нашего отца, и для сотен тысяч поклонников Егора Летова, «Гражданской обороны» и всего русского рока, и вообще для нашей культуры и нашей поэзии. Конечно, это важный день. Но мы, вместе с директором «Гражданской обороны» и вдовой Егора Летова Натальей Чумаковой, считаем, что днем памяти должна быть не дата смерти, а день его рождения, 10 сентября. Потому что его музыка сконцентрирована не на смерти, а на жизни.

— Вы ведь с вашим братом расходились во многом, в том числе в вопросе стремления к популярности. Вы осуждали его за это?

— Нет. Он очень правильно и разумно себя вел в этом отношении. Просто меня эта тема сама по себе не так сильно привлекает. Я изначально решил для себя заниматься маргинальной частью искусства, не магистральной и не любимой народом. Поэтому я никогда не мог рассчитывать даже на какой-то процент от его популярности.

— Но ведь сибирский панк и сам вышел из маргинальной среды.

— Да, но стал популярным. Пусть в определенных кругах, но довольно таки больших тем не менее. И с моей точки зрения, гораздо больших, чем принято считать. Потому что практически все, кто сегодня связан с современной поэзией, с большим вниманием и уважением относятся к поэзии моего брата. В культурном плане это более глобальное явление, чем панк— или рок-музыка. Тем не менее у нас было разное отношение к популярности. Например, я уже 14 лет играю в маленьком театре-студии «Человек» на 45 мест, и брат меня за это все время порицал. А мне это очень нравится. У нас просто очень разные жизненные установки. Для Игоря (настоящее имя Егора Летова — прим. авт.) никогда не был важен культурный уровень людей, с которыми он общался. Отчасти это было продиктовано средой. По сути, вся его жизнь прошла в Чкаловском поселке города Омска — это спальный район, состоящий из хрущевок, в котором живут не очень обеспеченные люди, где серьезный уровень уличной преступности, куда чужие люди без особой надобности не заезжают. В нашей стране таких районов очень много. Можно сказать, что вся Россия по большей части состоит из таких районов. Поэтому мир Игоря — это в значительной степени мир молодежи нашей страны. Жизненная позиция формируется там, где человек живет. Я, например, учился в новосибирском Академгородке в физико-математической школе, куда детей отбирали по результатам олимпиад. Потом переехал в Москву, где окончил Московский институт тонкой химической технологии и аспирантуру во Всесоюзном институте авиационных материалов. Я всегда общался с людьми, которые имеют высшее образование, умеют играть на музыкальных инструментах, изучали в институте философию. Поэтому наши с Игорем круги общения были очень разными, но тем не менее мы прекрасно друг друга понимали.

Может быть, для каких-то людей смерть являлась каким-то избавлением, но для моего друга Сергея Курехина и брата Игоря — это была трагическая неожиданность, которая просто прервала полет.

— В документальных фильмах о русском панк-роке неоднократно высказывалась мысль о том, что эта музыка могла родиться только в Сибири. Вы с этим согласны?

— Сложно сказать. Но именно здесь так сложилось, что возникли определенные группы, которые стали искать друг друга и поддерживать. Очень важно, что возникла некая форма сообщества. А общинный дух русского народа в Сибири сохранился гораздо лучше, чем в европейской части России. Там музыканты были более ангажированы, им больше разрешалось. В Москве, по сравнению с Ленинградом, было несколько сложнее, потому что, с точки зрения партии, это был образцовый коммунистический город. Но Москва была испорчена другим: там был довольно высокий уровень жизни, приближающийся к странам социалистического лагеря, и люди сами не шли на открытую конфронтацию с властями. Это был такой сытый город, который уже мыслил категориями вещей: машины, дачи, квартиры, — этим общество было заражено уже тогда.

Но и в столице тоже были довольно интересные подпольные группы. Например, группа «ДК», которая оказала огромное влияние на «Гражданскую оборону». И состоялся в концертной форме панк-рок именно в Сибири. Без всяких встреч с зарубежными журналистами, без подачек корреспондентов, без Артемия Троицкого, без Джоанны Стингрей и без Комитета госбезопасности, который создал Ленинградский рок-клуб и успешно его курировал. А в Сибири люди, по сути, умирали на сцене. Они были честными — как пели, так и жили.

— Любопытная получается ситуация — Егор Летов, в корне отрицая коммерческую музыку, сам стремился стать популярным певцом. Парадокс.

— Да, такое сочетание. Жизнь состоит из парадоксов, она не такая бинарная. Но все-таки Игорь ведь не хотел выступать во Дворце съездов в концерте, посвященном Дню милиции. Тактически он очень верно вел себя в продвижении группы. Например, он никогда не давал интервью телевидению, чтобы его высказывания не могли порезать и использовать в каком-то нежелательном для него контексте.

— Существует такое распространенное мнение о том, что рок-звезды должны уходить из жизни в определенный пиковый момент, тем самым обеспечивая себе бессмертие. Насколько вы верите в эту теорию?

— Я совершенно не верю в это. Может быть, для каких-то людей смерть являлась каким-то избавлением, но для моего друга Сергея Курехина и брата Игоря — это была трагическая неожиданность, которая просто прервала полет. Игорь, например, предполагал, что будет жить долго, и своим недоброжелателям всегда говорил: «Не дождетесь!» Его творчество в определенной степени развивалось витками. В его жизни такие фазы бывали, когда он что-то заканчивал, несколько лет отмалчивался, а потом начинал что-то новое.

— Если вернуться к вашей деятельности, скажите, почему вы сами не инициируете какой-то интересный творческий проект, собрав вокруг себя музыкантов, с которыми вам самому было бы интересно поработать? Просто складывается ощущение, что вы в основном присоединяетесь к каким-либо проектам, а сами не завариваете кашу.

— Действительно, я чаще присоединяюсь. Мне не кажется сейчас благоприятной ситуация, для того чтобы создавать какие-то новые проекты, потому что публика не готова ни к чему новому и ничего не хочет. А если говорить о творческих планах, то я плыву по течению — это мой жизненный принцип. Мне приходят различные предложения о сотрудничестве в той или иной форме, и я, как правило, на них откликаюсь. Есть творческий проект, связанный с футуристической поэзией, который мы хотим осуществить с поэтом из Германии Сергеем Бирюковым. Хочу продолжить заниматься написанием музыки к немому кино. В апреле начнется мой второй урало-сибирский тур. А потом буду выступать с молодыми группами в Черноземье, проводить мастер-классы, читать лекции. В мае я хотел бы на территории Крыма показывать фильм «Оборона Севастополя» 1911 года, к которому я играю живое музыкальное сопровождение. А в июне есть предложения по различным оупен-эйрам.

— Вы много ездите по стране с концертами. Вам вообще нравится путешествовать, бывать в новых местах?

— Это судьба артиста. Со времен Древней Греции и Римской империи актеры и музыканты путешествуют, и я рассматриваю это как некое неизбежное зло. Это очень утомительно. Но, с другой стороны, для некоторых людей это единственная возможность соприкоснуться с каким-то новым парадоксальным художественным миром, о существовании которого они бы просто не узнали. Так, например, я побывал в закрытом городе Озерск, где находится крупнейший в мире завод по производству плутония. Очень интересная интеллектуальная публика. Есть много мест, куда я еще могу приехать, и если есть возможность, я буду ездить.

Антон Кокин