СанПиН-1917

Октябрьский гром

С Иркутском Евсей Дормидонтович Калабухов промахнулся. Летом прошлого, девятьсот шестнадцатого, он прибыл сюда в разведку и сразу почувствовал: сытый город, очень сытый, что большая редкость уже. Хотел купить дом, но приглянулся свободный участок на Ушаковке. Аренда там невысокая, а место славное, дачное; вода очень вкусная и лечебная. Сгоряча-то и не задумался, почему на такой уголок да не сыскалось охотников. И управские, гуси щипаные, отмолчались; деньги взяли, договор заключили — и дело с концом.

До морозов успел переселенец поставить капитальный заплот, а при нём — ворота в хозяйственный двор и две калитки: одна на реку, а другая — в городской Интендантский сад. И свой садик заложил, огородик разметил; только с домом пришлось отложить до весны. Ну а чтобы сохранить свои невеликие сбережения при некрепком рубле, вложился Калабухов в извозчичью биржу. Дело пошло, и в октябре собирался уже выписывать из России Анну, супругу; но тут-то и жахнуло!

Перед Покровом снег валил целый день, и, едва рассвело, помчался к себе на Ушаковку — утоптать землю возле кустов, чтобы мыши их не погрызли. Но пробиться к участку не смог: по всему периметру он был завален белыми глыбами вперемешку с навозом.

В хозяйственном отделении городской управы Евсея Дормидонтовича встретили умиротворяющими улыбками:

— Арендованный вами участок и в самом деле соседствует с городским отвалом. Но в данном случае это всего лишь место для вывоза снега. О нечистотах же нет и речи.

— А вы будто не знаете: чего только не вывозится вместе со снегом и под ним! Кроме того, весной меня натурально затопит и отрежет от центра города!

— Но заметьте: мы ничего не нарушили.

— Вы меня не предупредили! И место отвала у вас не огорожено!

— Так там должен стоять в эту пору отвальный — специально назначенный человек.

Всю осень, зиму и начало весны Калабухов продежурил у себя на участке. Пустил по периметру четырёх собак и вместе с ними отпугивал возчиков снега. Вид, кажется, имел дикий, но оборону держал крепко и ни разу не сдал нейтральную полосу шириной в две сажени. В управе у него появились сочувствующие, и они хлопотали уже о переносе отвала. Но тут некстати случился Февральский переворот в Петрограде — и Иркутская городская дума сменилась, а вместе с ней и управа. В июле опять были выборы в городское самоуправление — и опять пришли новые люди! Калабухов потерял терпение и в сентябре явился на заседание думы. Многое изумило его, но всего более то, как составляли комиссию по разработке таксы для водовозов Глазковского предместья. Там довольно было трёх гласных; ими и ограничились, но долго бились над тем, чтобы «соблюсти расстановку политических сил». В итоге вышла тройка из представителей трёх ведущих политических партий.

— А я-то по простоте своей думал, что другое важней! — крикнул со скамейки для публики Евсей Дормидонтович. — Вы, граждане, вот что имейте в виду: какая партия освободит меня от отвала, за той и пойду!

Будни «диверсанта»

У новой квартиры, снятой Блюменфельдами в сентябре девятьсот семнадцатого, было два несомненных преимущества: все окна смотрели на Ангару, а сосед, предприниматель Калабухов, целыми днями пропадал по делам.

Прежде Михаил Львович охотно знакомился, через всякого нового человека открывая Иркутск с ещё одной стороны. В его чувстве к городу, сложносочинённом и, возможно, противоречивом, доминировала благодарность: местная управа отдала ему предпочтение, выбрала из многочисленных претендентов и предоставила место в Медико-санитарном бюро. Тогдашний городской голова Жбанов и сам был из санитарных врачей, так что явилась возможность хорошо развернуться, взять во внимание и удобство школьных парт, и нормы освещённости рабочих мест, и гигиеничность ретирад. В паре с коллегой Френкелем, тоже выписанным из России, они взяли город под санитарный контроль, не спускали заводчикам, выдававшим масло с примесями за натуральное, производителям искусственной минеральной воды. Это лучшее время закончилось, когда мировая война набрала обороты, жизнь обесценилась и в страшной бойне стала неразличима жизнь отдельного человека. Рядом с этой непоправимостью всё остальное мельчало и вовсе теряло смысл. Фальсифицированные продукты воспринимались всего лишь продуктами по сходной цене. Место заведующего Санитарным бюро пустовало, а двух штатных санитарных врачей, Блюменфельда и Якимовича, чуть не в открытую называли вредителями и диверсантами.

Михаил Львович запрещал себе даже думать об этом. И коллега Евгений Осипович, приходя к Блюменфельдам по воскресеньям, всякий раз зарекался не говорить о работе и изо всех сил крепился. Но получалось не всегда.

Вот и сегодня, приняв чаю от Фейги Иеронимовны, зацепился за интересную мысль — и не сдержался:

— А ведь дамы-благотворительницы очень плохо использовали возможности, открытые им Февральской революцией! Я имею в виду создание Лиги спасения тела и души — на манер английской.

— Правильно ли я понимаю, что вы говорите о помощи проституткам? — ровным голосом уточнила хозяйка.

— Ну, разумеется, о них я и говорю. Тут ведь что важно: революция раскрепостила их, они больше не рабыни своих «мамаш», путь к ним открылся, и этим следовало воспользоваться дамам-благотворительницам. Прямо в марте, когда эти жертвы нашего темперамента ещё тяготели к переменам и хотели порвать со своей, так сказать, «общественной деятельностью». А теперь уж поздно!

— Но почему?

— Момент упущен: очевидное зло потерялось на фоне последних потрясений, и никто не даст уже денег на Лигу спасения тела и души.

— А много ли нужно?

— Да уж порядочно, я подсчитывал. Во-первых, несколько бесплатных амбулаторных лечебниц. Во-вторых, полное обеспечение барышень не менее чем на три года — пока не избавятся от своих профессиональных болезней.

Фейга Иеронимовна хотела ещё что-то спросить, но увидела сердитое лицо мужа и сманеврировала:

— Острее всех чувствуют язвы времени фельетонисты. Правда, после амнистии политических многие выехали в Россию, но остаётся ещё одно пёрышко, скрытое под псевдонимом Эмэль. С вашего позволения зачитаю немного: «Не из злости я смеюсь над нашим прекрасным городом, а просто потому что на свете и без меня достаточно много слёз, а смеха очень мало. Безо всякого стеснения расположился Иркутск на обеих сторонах Ангары. Не имел чести родиться в этом городе, но иркутская тюрьма приходится мне двоюродной тёткой, а прежний начальник края не спускал с меня глаз. Иркутск является посредником между азиатским западом и европейским востоком. Из Азии он получает товары и припасы — как оплаченные таможенной пошлиной, так и неоплаченные. А из Европы — парижские моды, правительственные циркуляры, телеграммы агентств, автомобили и спекулянтов. Климат города достаточно холоден, чтобы спекулянты могли ежедневно повышать цены на дрова. На каждой почти улице устроены «грязевые лечебницы», и этим опровергается утверждение господ социалистов, что отцы города не заботятся о нуждах бедняков».

Опасная. Беспощадная. Несравненная

Блюменфельды проводили гостя до ближайшего перекрёстка, посадили на извозчика, но домой вернулись не сразу, а прогулялись по набережной — погода тому благоприятствовала. Кая, Иркут, Ушаковка в неглубоких местах запаслись уже зимним покровом, а на Ангаре лишь намечались забереги, кое-где посверкивали крошечные льдинки — и только. Но скоро пойдёт шуга, наползут туманы — и остановится работа плашкоута. Лодочники останутся, и понтон не разберут до последнего, наймут большие бригады для ломки льда и высадят их на Конные острова. Проезд по мосту вздорожает, арендаторы отожмут сколько можно, то есть сколько позволит им Ангара. А не захочет, так вздыбит волну, заворочает льдинами и разметает понтоны! Разом остановятся почты, а сошедшие с поезда пассажиры набьются в тесный вокзал. Правый берег тоже придёт в волнение, телеграфисты спохватятся, что аппараты Винстона не имеют запаса лент, расчехлят устаревшие аппараты Морзе, лавочники вытащат неликвид — под предлогом, что на реке ледостав, нет подвоза товаров.

В каком-то календаре Блюменфельды вычитали, что в семьсот двадцатом году Ангара покрылась льдом в феврале, а в марте уже вскрылась. Сон у неё был чуток, да, а лёд тонок, прозрачен и вечерами не отличим от воды в полыньях. Эти невидимые ловушки заглатывали целые возы с товарами, лошадьми и людьми. Ангара нуждалась в жертвах — и она получала их! Михаил Львович не раз наблюдал, как она играет, заманивает, завораживает; смиренно покроется льдом, дождётся отчаянных первопроходцев — и резко сдаст, наслаждаясь их ужасом. Чуть помедлит — и выбросит массу воды, догонит, уронит, смоет…

Когда вода уже проедала лёд, не только пешие, но и экипажи, и нагруженные до верхов возы продолжали движение с берега на берег. Необходимость ли заработка толкала на риск, служебные ли обязанности, или это был дерзкий ответ реке, бросавшей вызов, но газеты едва успевали фиксировать павших в этой неравной игре. Она не исключала удачи, и обыватели пересказывали взахлёб: «Напротив Знаменского монастыря провалился извозчик с экипажем; так он цеплялся за лёд и продержался в воде полчаса, пока не набежала толпа. Она-то его и вытащила!»; «Против Московских ворот провалился извозчик, лошадь и экипаж утонули, но сам-то ведь спасся, подлец!» — с восхищением; «Да уж, пощадила родная!» — с умилением.

Как только прорывало середину реки, безумные лодочники, даже и без спасательных кругов и канатов, приставали к прибрежным льдинам, брали пассажиров, чтобы ссадить их на краешке льда с другой стороны реки. До берега добирались не все, и на короткое время народ отступал, но не расходился. Объявлялись новые сумасшедшие, и каждый благополучный проход ободрял — и новые сотни полоумных испытывали судьбу.

Блюменфельд не испытывал сострадания к игрокам, но ненасытная Ангара брала без разбору. В первый свой год в Иркутске они с супругой переправлялись на пароходе, и Михаил Львович обратил внимание на солдатика небольшого росточка, очень аккуратного и подтянутого. При посадке он пропустил вперёд дам, пожилых господ и в числе последних уже ступил на мостки. И поднимался как должно, ступая на середину, но у самого верха вдруг поскользнулся, упал — и Ангара с готовностью накрыла его и стремительно унесла в смыкавшуюся темноту!

Бывало, и своенравный Иркут норовил сменить русло, и Ушаковка, выйдя из берегов, прокладывала себе путь через дачи, налетала на Сарафановский мост и ломала его; но всё это были последние взбрыкивания перед неизбежным исходом — впадением в Ангару. Эту реку называли суровой, норовистой, своевольной, капризной, строптивой и, даже пленяясь чистотой её вод, пеняли, что они непомерно холодны, а течение слишком стремительно. Но у санитарных врачей эти недостатки считались несомненным достоинством: в быстрой ледяной воде не выживали вибрионы холеры. Молниеносная Ангара смывала со своих берегов отходы скотобоен, свалки нечистот. Как едко заметил один иркутский фельетонист, едва встанет Ангара, как обыватели спешат заняться её украшением: там и сям виднеются кучи навоза и мусора. Городская управа расклеивала объявления, указывая по пятнадцати мест для отвалов, но приходила новая весна — и по талой воде плыли целыми грудами трупы собак и кошек. Иркутск так и не обзавёлся канализацией, и, когда стоки бань переполняли Ушаковку, городской Санитарный совет предлагал один выход — переводить сточные канавы на Ангару. Какие уж тут нормы и правила — СанПиН! Санврачи отчаивались, выгорали, уходили в отставку, уезжали — и только Ангара не замедляла течения, без устали очищая свои берега!

Вечерами Блюменфельд подолгу смотрел на неё и среди ночи, проснувшись как от толчка, распахивал форточку. Перед рассветом был час, когда очень легко дышалось. Запахи ночных испарений не вырывались ещё из домов; немного натягивало уставшими паровозами, но ветер менялся и доносил-таки Михаилу Львовичу чистое дыхание вольной реки, байкальской сосны и лёгонького морозца. Блюменфельд глубоко вбирал их в себя и возвращался в кровать с приятною мыслью, что пойдёт на работу.