Переведённые стрелки

Не испугался, не расстроился, не попрекнул

19 июня Шумяцкий выехал в Усолье. В тот же день и вернулся, рассерженный и озадаченный. И Третьяк подумал: «Должно быть, спичечную фабрику проверял, а там и придраться-то не к чему: день восьмичасовой, зарплата растёт — с начала года увеличилась почти вдвое; лечение за счёт предприятия, скоро и собственную больницу отстроят. Рабочий комитет есть, да, в сущности, он был и до Февраля, по-другому лишь назывался — советом старост. Владельцы фабрики, Кринкевич и Камов, использовали его как удобный инструмент, облегчающий управление, — и правильно делали. Только вряд ли с этим согласится Шумяцкий».

И он, и Третьяк представляли в Иркутске министерство труда Временного правительства, однако задачи свои понимали по-разному. Третьяк следовал установкам партии эсеров, к которой принадлежал, и считал, что кроме интересов рабочих следует позаботиться об интересах производительных сил. А если всё время загонять предпринимателей в угол, начнётся отлив капиталов — а значит, и общий упадок промышленности. Для Шумяцкого же, красноярского большевика, работа в Иркутской инспекции по труду давала хороший шанс обрести популярность в местной пролетарской среде. Этим и только этим определялась его позиция при разборе любого трудового конфликта. Но Шумяцкий состоял под началом Третьяка и подчинялся ему как уездный комиссар — комиссару губернскому, и это давало известное равновесие.

19 июня Шумяцкий не заехал на Усольскую спичечную фабрику, а направился прямиком в Тельму — на суконное производство братьев Белоголовых. На месте был один, Василий Аполлонович. Инспектор постарался до времени не попадаться ему на глаза и Рабочему комитету не представился, зато приметил одного бойкого человечка по фамилии Грибин.

Тот с готовностью отошёл от станка и надиктовал:

— Прядильный цех — в деревянном корпусе, тесном и без вентиляции. А ведь там работает много подростков младше двенадцати лет и работы производятся по десять с половиной часов! Расчётные книжки хранятся в конторе фабрики, а должны быть у нас на руках: кто хочет — может забрать. Но народ у нас робкий, а администрация этим пользуется. Зарплата опять же маленькая. Безобразие!

Шумяцкий живенько составил протокол и прихватил Белоголового в прядильном цехе. Тот, однако, не растерялся, не испугался, не расстроился, не удивился, не попрекнул проникновением на его предприятие.

Внимательно прочёл протокол и кивнул:

— Всё верно отмечено. Я бы добавил ещё, что нарушаю статью 108 Устава о промышленном труде, равно как и постановление Крайисполкома общественных организаций. Бесспорно, что условия труда должны быть улучшены, зарплата повышена, только скоро это не может произойти. Перед войной фабрика не работала целых пятнадцать лет, остались лишь стены, да и те требуют поправки, а свободных средств нет. Фабрика досталась мне от отца без малого тридцать лет назад — и с большими долгами. Дело шло с переменным успехом, бывали и хорошие годы, но всё же промышленное производство более рисковое, чем торговля, и вкладывать нужно больше, и вложенное возвращается не так скоро. К тому же с прокладкой железной дороги появилось дешёвое сукно из России, и конкурировать с ним уже не было никакой возможности, фабрика закрылась. И до 1915‑го не было у меня никаких решительно планов её восстанавливать. Но местные власти настояли, и я был вынужден взять оборонный заказ на попоны для армейских лошадей. Отказаться было просто нельзя, да и субсидию обещали на закупку станков. Но за два года так ничего и не дали, пришлось потратить все свои сбережения, а на ремонт цехов, вентиляцию и другое необходимое средств уже не осталось. Если военное министерство задержит с расчётами, то и зарплату нечем будет платить. Но, конечно же, я надеюсь на лучшее. А вот с переходом на нормальный, восьмичасовой, день будут сложности, потому что сами рабочие против: при сдельной оплате труда многим хочется заработать побольше. И с малолетними тоже беда: сами родители умоляют принимать детей на работу — в больших семьях каждый рубль на учёте. Но я и с себя вины не снимаю, конечно.

Трудно было на это что-нибудь возразить. И под штраф подвести пока не получалось. Шумяцкий разозлился, схватил подписанный протокол, но уехал не сразу, а опять нашёл Грибина и долго с ним говорил. Парень оказался бесценный: сразу схватывал и загорался.

Синдром самопровозглашения

30 июня он приехал в Иркутск и вместе с Шумяцким — к Третьяку:

— Грибин я, Тимофей Леонтьевич, председатель Рабочего комитета у Белоголовых. Шумяцкий Борис Захарович открыл нам глаза, и мы потребовали увольнения двух мастеров как непригодных для ведения дела.

— Как же вы это определили?

— Так то ж видно нам!

— А хозяевам, значит, не видно?

— Кто ж их знает! Но нам отказали они. Один рабочий сильно возмутился, пошумел, так его и уволили — не по закону, без предупреждения за две недели и без двухнедельного же выходного пособия! Мы заявили, что пожалуемся комиссару Шумяцкому и что он штрафанёт сколько надо. Вот тогда эти Белоголовые и сказали нам, что закрывают фабрику. Она оборонная, у неё военный заказ, а хозяевам хоть бы что! Они и соседа подговорили со станции Белой — лесопромышленника Самойлова, а у него ведь тоже военный заказ. Надо вмешаться, пока не поздно!

Третьяк переменился в лице: Грибин был, конечно, гнилой, но срыв двух военных заказов сильно встревожил — и в тот же день было собрано совещание с представителями советов, профсоюзов, Торгово-промышленного союза и заводского совещания.

Сразу же раскололись на два лагеря.

Запунцовевший Шумяцкий, срываясь на крик, обвинял:

— Белоголовые и Самойлов сознательно дезертировали со сцены торгово-промышленной жизни, и борьба рабочих за улучшение своей жизни тут ни при чём!

Соратник по партии Янсон подхватывал:

— Капиталисты должны получать от нас руководящие указания! Без наших указаний не прекратится безработица и не повысится производительность труда.

Представитель Торгово-промышленного союза Мусницкий, изо всех сил сдерживаясь и тщательно подбирая слова, уверял:

— И во время войн, и в пору революций продолжают действовать экономические законы. Должно избегать всего, что может расцениваться как вмешательство в дела частного предприятия.

— Недопустимо вмешиваться и тем более контролировать, — прибавлял инженер Липский, — ибо есть границы и, если они нарушаются, это сказывается губительно на состоянии нашей промышленности и торговли. И комиссары труда должны ограничиться ролью посредников, сила которых в авторитете, а не в каких-то особых правах. Решения должны приниматься судами.

Шумяцкий снова вклинился:

— Наши наработки лягут фундаментом для новых законов! Мы идём на опережение — как вы не понимаете?! Это дело времени.

Представитель Иркутского городского совета рабочих и солдатских депутатов Сафонов неожиданно поддержал инженера.

И очень вовремя, очень веско высказался член Центрального бюро городских профсоюзов Яковлев:

— При узкопартийном подходе нетрудно подобрать нужные сведения о нуждах рабочих, недоброкачественности продукции, нежелании предпринимателя работать на оборону. Очень сомнительна прозвучавшая здесь претензия на исключительную правоту отдельной группки партийцев. Вы что — носители истины? Откуда такая уверенность и кто дал вам право провозглашать себя судьями, равно как и экспертами в области экономики?

Тут и Третьяк не сдержался:

— Борис, ты ведь даже и низшего училища не окончил… В общем, предлагаю всем нам поехать в Усолье и разобраться на месте.

Только начали голосовать, как объявились два члена рабочего комитета Тельминской суконной фабрики.

Тот, что моложе, выдвинулся вперёд:

— Я Парамонов, а он Фёдоров. С нами комиссар Шумяцкий не разговаривал. С Грибиным он якшался, а кто Грибин? Болтун. Гулёна. Бросит станок и гуляет по клееваренному и солеваренному заводу, жалобы собирает. Он и в рабочий комитет сам себя предложил и сам себя выбрал — аккурат как Шумяцкий уехал.

— А в Иркутск Грибина кто делегировал?

— Да уж точно не мы. А хозяева и подавно.

— А кто требовал от Белоголовых увольнения двух мастеров?

— Почто же их увольнять? Никто и не требовал.

— Значит, Белоголовые безо всякой причины постановили закрыть фабрику?

— Мы об этом ничего не слыхали. Работает наша фабрика. А Грибин кричит, что, мол, Белоголовых прогонят и нас, молчунов, вместе с ним. Вот и пришли мы узнать, какие тут у вас… это… намерения.

— Вы очень правильно поступили, и мы вас благодарим. Спокойно работайте. Но ответьте-ка нам ещё на вопрос, если можете: лесопилка самойловская работает?

— Чего ей сделается-то? — Парамонов удивлённо переглянулся с Фёдоровым.

А когда они вышли, Третьяк нервно расхохотался:

— Вот это цирк! Ну спасибо, Борис: давно я не чувствовал себя в роли ковёрного!

Шумяцкий и Янсон обиженно удалились.

«То, что он прогнал вас по матушке, несущественно»

Лет десять назад Василий Аполлонович Белоголовый повстречал на Большой бывшего городского голову Владимира Платоновича Сукачёва — кажется, впервые после его отъезда. Оказалось, тот примеряется к Государственной думе и хочет выдвинуться от Иркутска. Но при этом не намерен обременяться никакой агитацией.

— Мои взгляды здесь слишком хорошо известны, — коротко пояснил Сукачёв.

А Белоголовый задумался: «В Иркутске купеческом под взглядами всегда понимались дела. Когда на выборах в городскую думу бросали белый шар, то прибавляли обыкновенно: «Этот человек нам известен» — имея в виду деловитость, надёжность, готовность латать дыры городского хозяйства и из собственного кармана. Будущим гласным не было нужды предлагать себя — их выбирали. Они же либо соглашались, либо отказывались. Так и должно быть. Владимир Платонович чтит традицию, действует ровно так, как и дед его, Никанор Петрович Трапезников, в прошлом городской голова».

Но младший брат Василия Аполлоновича, Леонид, не разделил его умиления:

—То благостное время прошло! Оно кончилось с появлением политических партий. Сукачёв выходит из игры, которая даже не началась, то есть по нынешним меркам совершает политическое самоубийство.

— Но Владимир Платонович всегда опережал своё время!

— Своё — да. Но, видимо, его время ушло.

Братья едва не рассорились, но прав оказался младший: Сукачёв уехал из Иркутска ни с чем. И теперь, в 1917‑м, Василий Аполлонович Белоголовый очень хорошо понимал, что тогда чувствовал Владимир Платонович. Потому что и сам он застревал в уходившем, отмиравшем времени. А мир скачет вперёд с тех самых февральских дней, когда захмелевшие от свободы стали помечать себя красными бантами — пропусками в новую жизнь.

К середине лета для большинства наступило похмелье. Василий Аполлонович видел это и по ткачам своей фабрики: они считали себя обманутыми и искали виновных. Большевик Шумяцкий, в сущности, очень вовремя появился. Вообще, всё было достаточно предсказуемо — отчего же он, Василий Белоголовый, тёртый, мятый, немолодой, оказался к этому не готов? Растерялся, когда новый работник смачно, лихо и явно в расчёте на публику пробрал его грубым матом.

Потом были увольнение, разбирательство в примирительной камере и странный вердикт: «То, что он прогнал вас по матушке, несущественно. Оскорбление не может служить поводом для наказания».

Да, наступали новые времена. Не зря Второвы так энергично сворачивали свои торговые предприятия, обращали бумажные деньги в золото — явно собирались за границу. А Белоголовым куда? Василий Аполлонович и одиннадцать его братьев и сестёр — пятое поколение известной династии, начавшейся ещё в 1804 году с купца‑гильдейца Спиридона Белоголового. Его потомки выделялись образованностью, заседали в городской думе, состояли попечителями учебных заведений, сами преподавали и завещали нажитое народному образованию. Василий Аполлонович учился на химическом факультете Петербургского университета, был отмечен Дмитрием Ивановичем Менделеевым, но после смерти родителей, не окончив курса, возвратился в Иркутск, к младшим братьям и сёстрам. Белоголовые жили большими семьями, но век у каждого был обычно недолог: то ли родовая особенность, то ли результат большого напряжения сил. Для Василия Аполлоновича стал очень тяжёлым 1917 год. И 1918‑й оказался не легче. В 1919‑м обозначился некоторый просвет, но силы иссякли. Владелец старинной Тельминской фабрики ушёл из жизни на пятьдесят четвёртом году.

Дочь Василия Аполлоновича, Евдокия, окончит химический факультет Томского университета и ещё поработает на Хайтинской фарфоровой фабрике.