Обретение голоса

«Коллеги, нам выпало жить в удивительное, противоречивое время, когда в разгаре война со всем, что из этого следует, а, с другой стороны, в Иркутске вот-вот начнутся гастроли оперной труппы «Художественный ансамбль», в которой (вы только вдумайтесь) три баритона, три баса, пять теноров, пять сопрано, а также контральто и меццо-сопрано!» И снова, предоставляя новую главу не публиковавшихся еще «Иркутских историй», Валентина Рекунова дарит нам и нашим читателям удивительные ощущения первооткрывателей, которым доступно это чудо — оценивать, как странно пружинит спираль истории.

Павла помнила себя лет с трёх и очень отчётливо представляла тот свой мирок, ограниченный рамками подоконника. В соседней комнате хлопотала мама, и двери туда стояли открытыми, но картинки за стеклом, сменяя друг друга, не давали от себя оторваться. Даже и засыпая, Павла тасовала их, извлекая каждый раз новый сюжет.

Самым ярким оказался день, когда в дом напротив вселялось семейство Розенов. Они взяли в аренду весь второй этаж, и рабочие долго носили сундуки, коробки, мебель в чехлах. В сумерках подъехал рояль в плотной серой накидке, из-под которой выглядывали точёные белые ноги. Двери на лестницу не пропустили красавца, хотя были достаточно широки. Пришлось ставить охрану на ночь, а утром тянуть рояль на верёвках через большое окно во втором этаже. Несколько раз он опасно зависал (и девочка из дома напротив зажмуривалась), но всё-таки не сорвался и даже не получил ни единой царапины.

Сизых Мария Прокопьевна, 1904. Из собр. М.М. Поляковой

Павла так ни разу и не увидела его без чехла, но почти что два года слушала его голос. Баронесса Розен музицировала обычно часов с одиннадцати и, реже, по вечерам, так что Павла держала приоткрытыми форточки. В 1892 мелькнуло объявление о дубовых гарнитурах и белом рояле, отдаваемых очень недорого по причине отъезда из Иркутска, но Павла не доросла ещё до газет. Просто дом напротив однажды умолк. А скоро и Павлу перевезли на другую улицу.У неё были две сестры, обе замужем и далеко от Иркутска. В последний раз приезжали, когда младшая только-только пошла. Матери, Александре Герасимовне, шёл тогда сорок первый год, а Петру Анатольевичу — сорок пятый. Время было ещё спокойное, сытое, но всё же супруги добились от дочерей обещания «поддержать нашу маленькую, если что». Но и сами крепились, чтобы прежде времени не осиротить. Когда Павле пошёл седьмой год, в практичном уме Петра Анатольевича зародился план: дом продать, вместо него прикупить флигелёк, а оставшиеся деньги потратить на гимназию. Так, чтобы полный курс и с дополнительными предметами (танцы, музыка, второй иностранный язык).

Сначала хотели подготовить Павлу к поступлению сами, года за три, но всё же не стали рисковать и наняли дорогущих репетиторов. А на фортепиано сэкономили:

— Больно дорого, да и тесно у нас, некуда ставить, — оправдывалась Александра Герасимовна. — Вот когда уроки пойдут, и станет видно, покупать, не покупать.

Не купили. Преподавательница не решилась настаивать, и за три года Павла дальше гамм не продвинулась. На четвёртый же год уроки музыки и совсем прекратились: дома решили, что у Павлы нет способностей и большого интереса. Она и сама старалась так думать и почти поверила в это, но всё же часто задерживалась у доходного дома, где когда-то Розены снимали целый этаж и лучшую комнату отдавали роялю. Собственно, Павла и сейчас его «слышала», открывая окно.

Осенью 1918-го ей довелось поработать стенографисткой в правлении Народного университета — и белый рояль снова выглянул из кустов. Председательствующий Павел Васильевич Зицерман взмахивал невидимой дирижёрской палочкой и продолжал почти что речитативом:

— Мы должны решиться на серьёзную материальную жертву — ассигновать треть своего годового бюджета на устройство образцовых музыкальных классов. И, конечно, мы должны поддержать уже существующий при университете симфонический оркестр. Если это удастся, то будут концерты в уездных центрах и в деревнях, а именно к этому мы и стремимся. Коллеги, нам выпало жить в удивительное, противоречивое время, когда в разгаре война со всем, что из этого следует, а, с другой стороны, в Иркутске вот-вот начнутся гастроли оперной труппы «Художественный ансамбль», в которой (вы только вдумайтесь) три баритона, три баса, пять теноров, пять сопрано, а также контральто и меццо-сопрано»!

«Конечно, курсы фортепианной игры и теории музыки от госпожи Гливинской мне пока что не по карману, но хороший инструмент купить можно, и по сходной цене: уезжающие не торгуются, — прибрасывала Павла, возвращаясь домой. — И что мне мешает послезавтра отправиться на Музыкальное утро в 1-е Общественное собрание? Кстати, и родителей приглашу: надо же готовить их к моим занятиям музыкой»!

Довольно и чёртовой дюжины

Павла Петровна обещала себе оставаться беспристрастной, отстранённой — стенографисткой и только. Но всё-таки забывалась, сопереживала, огорчалась, сердилась и возвращалась домой разбитой. Чтобы снова пообещать себе «ни во что не вмешиваться».

На собрании Иркутской мещанской управы в конце января 1918-го среди прочего обсуждали и возможность несения повинностей женщинами. Мещанский голова даже не уточнил, о каких повинностях речь, а спросить было некому: ни одной представительницы сословия на собрании не наблюдалось.

Тумбочка стенографистки была вплотную придвинута к столу помощника головы, и Павла тихонько спросила:

— А что: женщинам появляться здесь не положено?

— Да что вы такое говорите? У нас вход свободный. И о собрании нынешнем объявление было в газетах, так что кто хотел, тот пришёл.

— Ааа, стало быть, дамы знали, что в повестке будет женский вопрос, но проигнорировали. Ну тогда извините, напрасно побеспокоила.

— Да нет у нас такой моды — повестки печатать. Просто пишем, какого числа и во сколько начало.

Павла вспыхнула и склонилась над своею тетрадкой.

Вопрос о женских повинностях разбирался последним, и пока добирались до него, собрание сильно поредело: осталось лишь семнадцать человек. При баллотировке 13 из них поддержали идею обложения, то есть обеспечили большинство.

— Вряд ли такое постановление может быть правомочным, — снова зашептала Павла помощнику головы. — Очень серьёзный вопрос, огромного числа женщин касается и уже поэтому не может решаться дюжиной голосов.

Помощник головы так взглянул на Павлу, будто собирался отправить её за дверь. Вероятно, так и случилось бы, но тут зашумела четвёрка, голосовавшая против, и Павла затрепетала: они говорят то же самое, что и она!

Опытный голова ловко вырулил, отодвинув окончательное решение до другого раза. Павлу Петровну он потом похвалил за аккуратный, подробный и очень грамотный протокол. Но к её услугам в мещанской управе уже более не прибегали.

Отец огорчился, но лишь мягко заметил, что, Павла, может быть, не совсем и права: монастырь-то чужой как-никак.

А мама, как обычно, не сдерживалась:

— Извадили мы её, отец, вот и выросла «генеральша»: всё-то знает она и всеми командует. С таким норовом хлеба не заработаешь, а ведь вдова, рассчитывать не на кого.

Павла молчала. Муж погиб два года назад, но она не осознавала собственного вдовства. Может, оттого что не видела его мёртвым. Может, оттого что письма с фронта ещё хранили его тепло. Севастьян был улыбчивый, мягкий, с крупными завитками волос и рыжеватым пушком на руках — его трудно было представить убитым, да Павла и не представляла. О нём и похоронки настоящей не было: он как бы остался на поле боя, но никто не видел его убитым. И для Павлы он не убит.

Жаль, что этого не поймут родители. Даже папа потихоньку наводит на мысль о втором замужестве:

— Может, ты помнишь: такая счастливая пара жила на соседней улице: собственная усадьба, лечебница, постоянные пациенты, две дочки. Но вот умер супруг — и всякий обидеть горазд. Прикупила вдова на Ланинской домик, чтоб туда переехать, но от прежних хозяев достался ей квартирант — чиновник службы контроля Забайкальской железной дороги Хлопицкий. Он, правда, дал расписку, что непременно съедет в течение года. Однако не съехал. И не собирается. При появлении новой хозяйки устраивает скандалы и чуть ли не выгоняет из своего же дома.

— Ты, должно быть, о Домбровской рассказываешь? — сочувственно переспрашивает мать Павлы.

— Да, о Софье Рафаиловне, пошли ей Господь удачи!

Павла молчит, но в ней нет тревоги. Напротив, растёт уверенность, что живёт она за двоих, и силы у неё на двоих: «Наверное, павшие передают родным свою неизжитую силу, только не все это чувствуют».

Из газеты «Единение» от 29.08.1917 года

Месть. Гражданин Цыпышев, проживающий по Набережной Ангары, заявил, что его гражданская жена Дёмина плеснула ему в лицо серной кислотой, облила правую щёку, грудь и левую руку. Причина преступления то обстоятельство, что он оставил их совместную жизнь.

Курица преткновения

Когда Николаевский остановился в Иркутске («на неопределённое время», как отвечал любопытствующим), у архивной комиссии Географического общества вновь открылись глаза и прорезался голос. Собирались так часто и так засиживались, что не могли уже обойтись без опытной стенографистки.

Павла Петровна всегда приходила в музей ВСОРГО загодя — исключительно чтобы послушать Николаевского. И после заседаний задерживалась, хоть ей и приходилось потом добираться в своё Знаменское предместье на извозчике, что очень дорого и очень страшно.

А Николаевский никуда не спешил: при музее была просторная служебная квартира. Правда, он почти всю её приспособил под хранение разного рода архивных документов, добытых в разъездах по Забайкалью. Но много ли нужно неженатому, увлечённому делом мужчине на тридцать втором году?

Было известно, что Борис Иванович командирован в Сибирь Академией наук, и главная его цель — регистрация памятников древности. Он уже осмотрел архив Петровского завода, сваленный в сарае, даже не запираемом на замок, и теперь хлопотал, чтобы тамошнюю администрацию обязали «взять энергичные меры». Съездил вместе с действительным членом ВСОРГО Подгорбунским в Тельму и теперь вычитывал разные рецепты отмывки икон для местного батюшки. Видя в Павле Петровне благодарного слушателя, не стеснялся в выражении чувств:

— За полгода советской власти Тельме продали на обёртку весь местный архив, начиная с 1762 года! Расхищены и старинные рукописи в Усть-Уде, а там хранились документы времён Петра Великого и царевны Софьи. Начало тому архиву положила ссылка непокорившихся петровским реформам бояр.

Николаевский был хороший рассказчик, но при этом, кажется, ничего не придумывал: Павла видела это и по тому, с какою уважительною серьёзностью слушали Бориса Ивановича действительные члены ВСОРГО, внушительные, солидные, но всегда немного надутые. При них Павла Петровна не задавала посторонних вопросов, а вот перед заседаниями и после них, когда все расходились, спрашивала, без опаски обнаружить свою глупость или необразованность. И ответ всякий раз выходил неожиданный, потому что Борис Иванович заходил с совсем неожиданной стороны. К примеру, Павла никак не могла определиться в отношении к декабристам:

— То они — государственные преступники, то герои…

— Так и будут меняться со всякой сменой режима. Но это в общем и целом, так сказать, а взгляд отдельного человека может определяться просто стечением обстоятельств. Вот вам пример по тем же декабристам: два чиновника возвращаются из уезда в Иркутск на видавшей виды коляске. Мало того, что их растрясло и искусали клопы в заезжей избе, так ещё и поесть с утра было негде. А лошадка, тоже, видно, несытая, еле-еле плетётся. Вдруг на развилке живописнейшая картина: на телеге, запряжённой двумя лошадьми, восседает в окружении чемоданов чрезвычайно довольный господин. На коленях его блюдо, а на блюде — запечённая курица, крупная-прекрупная и красивая-прекрасивая. За телегой конвоиры грызут сухарики, и один из чиновников спрашивает у них, кто таков? Оказалось, преступник, политический, причастен к выступлению на Сенатской в декабре 1825-го. Едет, может быть, не по чину, но по деньгам: каждую остановку оплачивает, вообще, не скупится.

И взбунтовался у чиновников ум: как же так получается, что они, государевы люди, при копеечном жаловании маются в голоде-холоде, тогда как настоящий преступник приказывает конвою остановить экипаж и пожирает совершенно один превосходную курицу? То есть (и на это вы, Павла, обратите внимание) праведный гнев совершенно не распространился на продажный конвой. Не потому ли, что он грыз сухарики? Курица — вот что послужило камнем преткновения!

Чиновники добираются до Иркутска и разрабатывают изощрённый план мести. А в результате наверх уходит донос о будто бы продолжающейся противоправительственной деятельности нераскаявшегося преступника.

— Ему заменили ссылку каторгой?!

— Нет, обошлось: доносчики были изобличены. Но не это главное, вы же понимаете?

…Николаевский отбыл из Иркутска в июле 1919-го, и Павла Петровна узнала об этом чуть не последней. Шла мимо музея ВСОРГО и решила зайти, но встретил её не Борис Иванович, а действительный член Подгорбунский:

— Да, Николаевский — страстный архивист. Но он ещё и видный меньшевик — вы разве не знали? Да, направлен в сибирскую командировку Академией наук. Но и своей партией тоже. Выполнил задание и уехал. Кажется, в Москву.

Справочно

Николаевский Борис Иванович (08.10.1887, Уфим. губ. — 22.02.1966, США), сын свящ., большевик (с 1903), меньшевик (с 1906), архивист, историк, в 1922 выслан, директор Гуверовского института, сочинения: «Конец Азефа» (Берлин, 1931), «История одного предателя» (Берлин, 1932), «Тайные страницы истории» (Москва, 1995), «Из архива Б. И. Николаевского» (Москва, 2010), жена: Анна Бургина (1899–1982), «Русские масоны и революция» (Москва, 1990).

Валентина Рекунова
Реставрация иллюстраций: Александр Прейс