Колыбель и обитель

Я родилась в старом деревянном доме, где жила в маленькой комнатушке моя бабушка и где мне, вопреки правилам современной медицины, суждено было появиться на свет. Так что старый Иркутск остался со мной в начале Колыбелью, потом и Обителью.

Из детства, через суету лет, через слои событий, доносится до моего слуха скрип потрескавшихся досок тротуара под папиными ногами — это он ведет меня за руку на «дальнюю» прогулку, и ни с чем несравнимый глуховатый отклик брусчатки, постанывающей и дробно подрагивающей под колесами «полуторок», «москвичей» и вальяжных «побед», время от времени проезжающих мимо нас по малолюдной улице.

Деревянный дом моего раннего детства находился на углу улиц, названных именами двух пламенных, но идеологически плохо совместимых революционеров — Халтурина и Каландаришвили, изрядно разминувшихся не только во взглядах, но и во времени. Обе крохотные улочки, плотно застроенные крепкими приземистыми домами в окружении деревьев, сроднившихся с ними, выплывают в моих воспоминаниях счастьем, ассоциирующимся с едва осязаемым, ни с чем несравнимым ароматом, растекающимся в кронах огромного тополя. Его могучую необхватность мы детьми измеряли впятером-вшестером, крепко сцепившись ручонками…

Ангара. Удивительная аквамариновая река — под стать нестандартному Иркутску. Вряд ли сыщется где-то еще подобная по масштабу водная артерия, рассекающая большой город и множество облепивших ее деревень, вместившая каскад гидроэлектростанций и при этом сохранившая воду столь дивной чистоты и ювенильной прозрачности. Река с удивительно человеческим в своем непостоянстве нравом. Она то ласкала и поила город своими холодными тугими струями, то топила его, тяжело отрывая со дна льдины, приготовленные на ледостав, то спасала его от разрушительных землетрясений, собирая через кяризы лишнюю воду из городских подвалов.

Если двинуться в воспоминаниях чуть дальше, то к аромату детских восприятий, связанному с обитанием в живой среде деревянного Иркутска с закрывающимися на ночь ставнями, теплыми изразцами печки-«голландки», с чистотой толстых широких половиц, с загадочным полумраком уставленных кадками с водой и соленьями сеней, примешивается ощущение трепетного волнения первой встречи с другой средой — с миром каменного города, учтиво встроившегося в его деревянный остов.

К концу моего первого школьного года родители поменяли квартиру и поселились на большой улице Декабрьских Событий, изначально носившей имя Ланинская. Улица красовалась настоящей булыжной мостовой и нарядными, преимущественно двухэтажными деревянными домами, щедро декорированными резными кружевами, витиеватыми наличниками окон и коваными решетками парадных.

Эта улица, моя новая, теперь уже скорее не Колыбель, а Обитель, была по-настоящему величава. Более того, я уже подросла и не только глазами, но и ушами «впитывала» красоту окружающего пространства. Взрослые по старинке именовали центральные улицы города вовсе не их официальными названиями. И эти, в бытовой речи оставшиеся от прежней, навсегда утраченной эпохи имена — Большая, Ланинская, Перовская, Пестеревская — музыкой убаюкивали мое сердце, будоража воображение и ассоциируясь с далеким, уже исчезнувшим навсегда бытом старинного купеческого Иркутска. В такт с этими аккордами я еще не осознавала, но уже ощущала уникальность города, в котором мне посчастливилось родиться.

Улица Ланинская удивительна тем, что несет живые, пока еще доступные глазу частички этого континуума, выступая, словно некий ирреальный мост, соединяющий неповторимость отступающего в историческую тень деревянного Иркутска со сверкающей своей одержимой стеклянной настырностью зеркальных стен. Здесь еще можно увидеть воочию, как старый город отражается в новом, плавно деформируясь, растворяется и трансформируется в иное пространство, которое вот-вот перестанет быть осязаемым.

По выходным география моих походов расширялась в другую сторону от Большой. Мы с папой с завидным постоянством совершали одну и ту же прогулку в направлении автовокзала. Посещали по дороге продовольственный магазин в неказистом одноэтажном кирпичном бараке, полки которого были щедро украшены банками с крабовыми консервами, вовсе не пользовавшимися популярностью у окрестного населения, более популярной водкой и коробками с карамельными подушечками «собачья радость». Завершив магазинный ритуал, одной рукой сжимая бумажный кулек с липкой карамелью, другой папину ладонь, я подстраивалась к его широкому шагу. Наш путь пролегал к длинному одноэтажному дому с мезонином, сиротливо, словно извиняясь за неуместное вторжение, приютившемуся на задворках магазина. В сотый раз я расспрашивала о людях, которые покинули его в незапамятные времена. «Ну, если он был князь, почему не во дворце жил? — теребила я папу. — А если был друг царя, почему с ним не помирился?»

От дома Трубецкого мы продолжали свою воскресную прогулку к дому Волконского, густо населенному подвыпившим людом. С этих прогулок, с этих двух деревянных домов, в которых когда-то жили декабристы, начиналось мое знакомство с историей, оставшееся скорее не знанием, а лишь тягой к нему, которая вплелась в канву моих детских мироощущений. Вплелась вместе с горькими воспоминаниями о закатанной на моих глазах под асфальт булыжной мостовой перед окнами нашего деревянного дома, вместе с щекочущим ощущением тополиного пуха на лице, засыпающего июльские улицы, вместе с гружеными подводами и хлыстами извозчиков, подгоняющих измученных лошадок, цокающих по пока еще живой мостовой…