Эффект Моллериус

С начала разлетелось по городу белокрылой голубкой: американская миссия встретилась в Тобольске с Николаем II и теперь направляется с ним к восточной границе России. Затем газета «Единение» в номере от 10 августа 1917-го сообщила: окружное бюро советов откомандировало на станцию Иркутск товарищей Ансона и Рыдзинского — для проверки специального поезда с американским Красным Крестом.

— Думаете, арестуют, Анастасия Петровна, — чуть слышно обронила классная дама, когда директриса делала вечерний обход института. И сама испугалась отсутствия вопросительной интонации.

Начальница словно бы не расслышала, но в дверях обернулась:

— А вот что: спускайтесь ко мне через полчаса! Чтобы не на ходу говорить, не всуе. И другим передайте, пожалуй.

Анастасия Петровна Моллериус, директриса Иркутского института имени императора Николая I, и в молодые годы не полагалась на слухи, а теперь и тем более. Да и само «тобольское похищение» представлялось ей очевидно надуманным: «Зачем практичным американцам наш царь, да к тому же отрёкшийся от престола? Маловероятно и то, что к нему допустили иностранную миссию, позволили сбежать: нынешние властители почти все из сидельцев; прежде гонимые, сами стали гонителями и насладятся этой ролью сполна».

Отметил новый статус дебошем

До февраля 1917-го Анастасия Петровна, вдова тайного советника, дважды исполнявшего должность здешнего губернатора, была на почётном положении. А нынешнее её положение неустойчиво и опасно: рушится всё привычное. Но покуда в Иркутске спокойнее, чем в Петрограде; не случайно в их дом на Набережной переводят из столицы воспитанниц институтов благородных девиц. Было, правда, опасение, что новоявленный профсоюз станет слишком громко заявлять о себе, но члены комитета добивались только увеличения жалованья низшим служащим.

— Отчего же в вашем списке нет классных дам? — удивилась директриса. — Их оклады мизерны, и в моей переписке с Петроградом они давно фигурируют как «нетерпимые». Предлагаю вместе действовать, с двух сторон! Ваши требования могут стать для меня дополнительным и куда как весомым аргументом.

Штаты женского института, от инспектора классов и до кухонного мужика, много лет заполнялись исключительно по рекомендациям — «никаких объявлений в газетах, никаких людей с улицы». Но в 1916-м мобилизовали большую часть младшего персонала — вот тогда уж и до объявлений дошло и до «людей с улицы». Но отбирала Моллериус очень тщательно и очень строго.

— Слишком уж строго! — выговаривал получивший отказ стоявшему на воротах дворнику.

— А вы как хотели-то? — удивлялся тот. — Анастасия Петровна ежели за какое дело возьмётся, то сейчас же и полюбит его. И от всех других будет требовать, чтоб любили.

— А-а, и тебе достаётся, значит!

— А как же! И я соответствовать должен!

— Ага: и листочку не упасть уже подле ваших «благородных девиц»!

— Все листья у нас в саду, а во дворе ни-ни!

— И снег у вас во дворе не идёт! Ха-ха ха!

— Самым тонким слоем лежит.

Я и за ограду каждый день выхожу — подравниваю сугробы.

— А ты шутник! Ха-ха-ха!

— Вам бы только позубоскалить, пошуметь! Приходил тут один — Богданов его фамилия — и тоже не мог взять в толк, почему отказала ему Анастасия Петровна. Устроился после в Сиропитательный дом, вступил в профсоюз и даже пробился в члены местного комитета. Но и денёчка не продержался — пришёл на работу пьяный. А товарки его, Черных и Васильева, тоже профсоюзные активистки, и на трезвую голову поскандалили так, что на улице было слышно. У нас-то, слава Богу, такого нет! — он с облегчением закрыл за претендентом ворота.

И в Иркутском учительском институте вскоре после известия о февральском перевороте начались взаимные обвинения в… самодержавии. Затем они перекинулись на страницы газет, и Моллериус поразило, сколько силы, таланта вкладывается в кляузы. Более того, каждая из сторон истерично взывала «к помощи всех демократических сил», отчего-то надеясь втянуть их в свои разбирательства. «Очевидно, что взрывная волна революции лишает разума, но всё же странно, что ей так подвержены образованные, интеллигентные люди…» — но додумать эту мысль Анастасия Петровна не успела: утром 9 декабря запалили пушки с левого берега Ангары.

Вчера ещё газеты писали о шансах на бескровную революцию, и вдруг — прямой наводкой по барышням! Институт благородных девиц, как чаще называли его, всегда был особенным, заповедным уголком среди массы казённых домов, холодных и неуютных. Здесь самый воздух казался благорастворён, и утомлённые службой чины жаждали им надышаться. Удовольствие не выходило за рамки благотворительных вечеров и балов для избранных, случались и очень продолжительные перерывы, но они лишь усиливали предвкушение. И казалось: уголок, незримо кем-то хранимый, никогда не исчезнет. Но утром 9 декабря 1917-го он первым стал мишенью для большевистских орудий. Обстрел продолжался два дня, от прямого попадания загорелся деревянный пристрой, в котором был лазарет. Огню не дали перейти на главное здание, а институтки сшили из простыней белый флаг с красным крестом и под ним перешли в подсобное помещение, куда реже долетали снаряды.

Теперь шик вместо скорби

Когда юнкера и красногвардейцы заключили перемирие, Анастасия Петровна собрала всех в актовом зале:

— Не надо думать, что мы несчастнее других. Пушки целились не только в нас: соседний музей тоже очень пострадал, в том числе и от мародёров. Успенское приходское училище сильно разбито, из задней стены и теперь ещё выступает неразорвавшийся снаряд, — она помолчала. — А ещё я хочу, чтобы вы понимали: часть стрелявших выполняла приказ — и только. Кто-то был уверен, что так он «делает революцию». Что тоже не удивительно. Когда я была в вашем возрасте, то есть выпустилась из этого института, мне в руки попала газета и в хронике происшествий — интереснейшая заметка: в одно туманное утро на Ангаре пароход «Сокол» задел рыболовную сеть, поставленную иркутским обывателем, и порвал её. Вся редакция этой газеты сокрушалась о «страшной жертве капитанского произвола» и с большим драматизмом описывала погибшую сеть. Так что и обыватель представлялся уже вовсе не обывателем, а каким-то Гамлетом в паре с сетью-Офелией. А какой бы поднялся шум, если б жертвой капитанского произвола стал человек! Но те годы ушли — может быть, безвозвратно. Там, где прежде писали: «Поднятые во время обхода останки городского жителя Н. доставлены в приёмное отделение анатомического театра», теперь скупо бросают: «Тело в морге». Так много людей умерло в последние годы, что и самая жизнь воспринимается лишь предисловием к смерти. Дорога в потустороннее обставляется с блеском, нет уже скорби, а только демонстрация торжества неживого над живым. Смерть требует, как в рекламах, «роскошные катафалки», «шикарную обмундировку», «громадный выбор цинковых гробов» и непременно «ночное дежурство», ибо смерть не жизнь, она ждать не может. С осени 1914-го начался совершенный расцвет похоронных бюро, а с февраля 1917-го они гордо именуют себя «свободными и интернациональными». А ещё в местной прессе с начала лета насаждается реклама брошюры «Как следует делать революции». Предлагаются и подробные руководства в виде книг. Брошюра отдаётся за 15 копеек, книжка — за 25.

Анастасия Петровна страдальчески сморщилась, но всё же уверенно проговорила:

— Не знаю, как скоро пройдёт это время, но, безусловно, пройдёт. Я думаю об этом, когда смотрю на своих коллег. В ремесленно-слободской школе в самый канун декабрьских боёв добились устройства горячих завтраков и до сих пор не пропустили ни дня. То же и в 13-м начальном училище. Ещё меня очень порадовало, что жители Сарайной улицы принялись хлопотать о перемене названия на… Аудиторскую. Это о многом говорит, и говорит хорошо!

Институткам — валить лес у Пивоварихи!

Миновала угроза жизни воспитанниц — и прямая, спокойная, ни на минуту не терявшая самообладания директриса резко заболела. Просто присела собраться с мыслями — а подняться не смогла. Сколько-то дней это удавалось скрывать, но по всем учебным заведениям назначались уже большевистские комиссары, и в девичьем институте объявилась Ольга Ивановна Патлых. Она живо заняла кабинет и квартиру Анастасии Петровны, и на ближайшие полгода институтские двери распахнулись для людей, в сущности, далёких от образования.

Хрупкий мир, в котором пребывали воспитанницы, рассыпался на глазах. В мае 1918-го их и вовсе выселили в Сиропитательный дом. Там они прошли краткий курс по уборке комнат, выпечке хлеба и были посланы валить лес в район Пивоварихи. В июле власть в Иркутске снова перевернулась, и барышень вернули в институт. Они повторяли с надеждой, что теперь будет всё по-старому, хоть догадывались уже: пережитое невозможно стереть.

Пристрой, служивший институту лазаретом и совершенно сгоревший в декабрьские бои 1917-го, восстанавливали полтора года: не хватало рабочих рук, не хватало денег. Часть средств Анастасия Петровна вернула, проведя летом 1919-го аукцион по продаже излишков строительных материалов, а вместе с ними и всего, что осталось от старого здания. Хозяйственный двор был уставлен кирпичом, мешками со строительным мусором, поддонами с кровельным железом, бывшим в употреблении, частями лазаретных кроватей и прочим металлоломом. Накануне дворник получил указание открыть ворота ровно в десять утра и пропускать всякого приходящего. Но въезд на подводах, автомобилях, мотоциклетах и любом другом средстве передвижения допускать лишь по запискам за подписью директрисы. Выпустив очередную подводу, дворник немедленно закрывал обе створки ворот.

— Зачем так-то? — удивился один возница. — Я выгружусь и сейчас же за остатком приеду!

— Как только подъедете, сразу же и открою, не задержу.

Стоявшая неподалёку Моллериус удовлетворённо подумала: «Не поручусь за других, а наш институт начинается с дворника! Он давно уяснил: заведения для благородных девиц не случайно задумывались как закрытые учреждения!»

В институте продаются бычки, но это, чур, между нами…

Случалось, усадьба на Набережной поворачивалась не парадной (с фонарями, воротами и звонками), а сугубо хозяйственной стороной. Когда на скотном дворе заводились «лишние» тёлочки и бычки, то в газеты подавались неброские объявления о продаже. Каждый год в июле через газеты же назначались торги на очистку нечистот из клозетных люков и помойных ям, но воспитанницы не получали газет, а кроме того, всё происходило в стенах канцелярии института, и пускай не келейно, но очень благопристойно и безо всякого шума. Правда, в 1911-м, ещё до директорства Анастасии Петровны, случился конфуз: институтский бык воспользовался незакрытой дверью коровника, сломал засов на калитке и в минуту домчался до городского театра. Ничего любопытного для себя не найдя, свернул на Амурскую и понёсся в сторону бесконечных Иерусалимских; 1-ю пропустил, а по 2-й прошёлся. День был жаркий, и улицы, к счастью, безлюдны, но на перекрёстке с Блиновской повстречалась мещанка Пелагея Косырева. Да ещё и с хворостиной в руках. Так себе, слабенькая была хворостина, но Пелагея всё-таки замахнулась и прикрикнула на быка. То ли слово какое-то показалось ему обидным, то ли был сочтён неприличным жест, но представитель хозяйственного двора института благородных девиц не стерпел. Хорошо ещё, что случились рядом сестра милосердия и крестьянин с подводой, хорошо, что доктор Бергман оказался на месте, а не то «прославился» бы наш иркутский девичий на всё ведомство императрицы Марии Фёдоровны!

…Весной 1920-го институт закрыли. Но поступившие в 1914-м успели получить аттестат, а среди них и Богодарова Ангелина. Позже она окончила и Иркутский университет, счастливо избежав чисток по происхождению, удачно вышла замуж. Вместе с супругом была арестована в 1938-м. Он уже не вернулся, а бывшая институтка так запутала следствие, что её отпустили «за недоказанностью». Сотрудник НКВД, сразу после ареста Ангелины занявший её квартиру, отказался съезжать, и она уехала в Черемхово и проработала там юрисконсультом пятьдесят (!) лет.

Когда её спрашивали о секрете долголетия, она отвечала по обыкновению так: «В раннем детстве я была очень хрупкая и тепличная. Думала, не привыкну к институтской прохладе, обливанию и слишком долгой гимнастике. Но они не раз спасали меня. Права была одна мудрая женщина с очень редкой фамилией».