Дракон жив!

Впал в «начальствующие чувства»

В вольном 1917‑м на Якутском тракте был известен чиновник Назанский, бивший по зубам всякого, кто не мог обеспечить его свежими лошадьми. При советской власти, то есть в начале 1918-го, Уриковская волостная управа составила жалобу, и весьма обстоятельную, так что Назанский поклялся «больше не бить». Правда, сделал это под угрозой красногвардейских штыков, и потому дальновидный председатель управы настоял на письменном обязательстве, скреплённом соответствующей печатью.

После июльского переворота зубодробитель попробовал было изъять неприятный документ, но волостные сказались незнанием и как бы даже и не узнали Назанского.

А он меж тем получил хорошее назначение (начальника милиции 2-го участка Иркутского уезда) — и снова не удержался, впал в «начальствующие чувства». 12 декабря довелось ему проезжать через Урик, и надо ж такому случиться, что при управе не было свежих лошадей…

— Большевики! — наскочил Назанский на волостных. — Я вас прежде бил и буду бить впредь!

Глава управы не выказал не только страха, но и волнения. А просто нанял у крестьян свободную пару, уплатив за неё положенное. Назанский долго не мог умерил свой гнев и грозился уволить управского секретаря. Чем провинился именно секретарь, было вообще непонятно, но председатель и заморачиваться не стал: он уже обдумывал жалобу на Назанского и хотел передать её по горячим следам губернскому комиссару Яковлеву — тот проезжал через Урик утром и должен был сделать остановку на обратном пути.

— И расписку представим ему с «больше бить не буду»? — мстительно поинтересовался секретарь.

— А то как же, — председатель вкусно причмокнул, — и сегодняшний актик туда же присовокупим. Веди, Константин, свидетелей, да побольше! И смотри, чтобы хорошо расписались, разборчиво.

Секретарь с готовностью выскочил в сени, даже не запахнув полушубок. Но сейчас же в проёме показалась его учёная голова:

— Может, и в газету какую пошлём?

— И пошлём: расход невелик. Давай, хлопочи!

И чтобы всё как прежде

Когда июльским днём в Иркутск вошли чехословаки, юрисконсульт Союза квартиро- и комнатонанимателей Минский позвонил председателю:

— Приготовьтесь раскошелиться рублей на 400 в месяц: объём моей работы сильно возрастёт, так что потребуется помощник.

— Да с чего вы взяли?

— Предприниматель Самарин уже уволил без выходного пособия слесаря, изувеченного на его корабле. Случись это в июне, то есть при большевиках, пострадавшему не пришлось бы обращаться ни в суд, ни даже в примирительную камеру. Однако он стал инвалидом в момент смены власти — и судовладелец не устоял перед соблазном отказаться от всяких выплат. Ровно так же и наши домовладельцы пойдут в наступление. Новый переворот даёт им иллюзию возвращения к прежней жизни.

Действительно: до конца июля было предпринято более восьмидесяти попыток незаконного выселения. И владелец аптечного склада Гутмахер поддался искушению «навести экономию». У него в услужении вот уже три года состоял один мальчик, Гальперов, и после ухода из Иркутска большевиков предприниматель решил, что пора ему заменить собой грузчиков. А как раз был получен новый товар в ёмкостях до пяти пудов весом. Для подростка они оказались совсем неподъёмны, и ни грубые окрики, ни угрозы увольнения не помогли. Тогда Гутмахер уволил мальчишку без выходного пособия — и очень удивился судебной повестке. Впрочем, нанял опытного юриста, пообещал двойной гонорар, совершенно не сомневаясь в успехе. Однако же члены примирительной камеры признали увольнение незаконным и, кроме того, вскрыли большую недоплату жалования Гальперову.

А вот училищная комиссия Иркутской городской думы не смогла защитить педагогов, уволенных «по принадлежности к большевизму». Постановление Совета министров Временного Сибирского правительства требовало от местного самоуправления жёстких мер — и после долгих обсуждений в жертву принесли двух учителей — Киприянова и Хребтовского. Обоих уволили без выходного пособия, в точности исполнив указания новых властей. В ноябре Омск немного отыграл назад, предписав выплатить задним числом оклад за полтора месяца. Выплатили. Но ощущение непотребства осталось.

Искрогасы

Должность секретаря в губернском комиссариате труда не могла обеспечить семейного человека, но Фаддей Савинович был покуда холост. Кроме того, он рассчитывал подкормиться переписыванием бумаг своих старых клиентов. Правда, скоро выяснилось, что на новом месте не до подработок — и без того приходилось брать документы на дом и там уже доводить до ума. Все прежние навыки, которыми так гордился Фаддей, оказались всего лишь «буквами алфавита», а требовалось научиться «читать» и «писать». К примеру, четырьмя телеграфными фразами убедить министра сделать исключение для Иркутской губернии. Наконец у Фаддея и это начало получаться, но ни одной похвалы не последовало — только одобряющий взгляд или просто кивок губернского комиссара труда Третьяка.

Он и на службу принимал как в награду. Строго оглядел Фаддея, спросил:

— Главную нашу задачу понимаете?

— Думаю, да. Защита интересов рабочих.

— Узко. Слишком узко. Наш комиссариат представляет интересы Труда в целом. В условиях Гражданской войны эта задача обретает дополнительный смысл — смягчать противостояние, гасить его искры ещё в зародыше. Да, искрогасы мы. Да, беспощадно боремся с теми, кто раздувает из мухи слона. Много, много у нас «слонов», не по климату ха ха ха!

Третьяк мог быть дерзок и «припечатывал» так, что, кажется, трудно и ожидать от солидного деятеля. Но он и себя не щадил, публично каялся: «Я был не прав, и мой помощник не прав. Мы исправляем свои ошибки».

Главной ошибкой новой, белой власти он считал…большевизм. Внутренний, идейный, тот, который лишь укрепляется от побед над большевизмом внешним:

— Не приемля диктатуры большевиков, буржуа устанавливают… собственную диктатуру. Вот и июльский переворот воспринят ими как шанс «вернуть всё как было». Наш комитет буквально завален жалобами о всевозможных притеснениях. Профсоюз почтово-телеграфных служащих, сохранявший своё помещение при большевиках, выдворен вскоре после июльского переворота, и на его месте устроена квартира чиновнику. И новый управляющий Иркутской контрольной палатой Шиманский сразу же по вступлении в должность начал гонения на сотрудников: запретил какие-либо собрания и даже доску объявлений снял. Окружной суд отказал в регистрации Черемховскому союзу рабочих; по доносу арестован секретарь профкома Черемховского углепромышленного района Гржимеловский. На станции Худоеланская одновременно уволено 46 человек, и теперь её просто некому будет обслуживать. Так что вывод напрашивается достаточно однозначный: по степени политической зрелости буржуа мало чем отличаются от пролетариев.

Непричастны. Однако в тюрьме

Публикации о политзаключённых тревожили губернского комиссара Яковлева — Фаддей об этом догадывался по тому, что Павел Дмитриевич подолгу говорил о них с Третьяком. Когда голоса возвышались, из прикрытой двери доносилось:

— Забастовки, насколько мне удаётся выяснять на местах, вызваны не только экономическими причинами, но и политическими. Из Ользона сообщают, что по ордеру военных властей арестованы председатель и секретарь Ордынского хошуна — как причастные к большевизму. Аймачная земская управа удостоверяет их непричастность, но оба покуда в тюрьме. При таком масштабе репрессий можно остаться вообще без сторонников. Мы сейчас не имеем поддержки правительства, какая наблюдалась вначале.

— Всё не так плохо, Павел Дмитриевич, ну признайте! В Иркутской губернии протесты продолжались недолго, носили мирный характер и закончились при прямом содействии профсоюзов. Мы добились от Омска отмены репрессий к забастовщикам — это тоже большая победа.

— Её недостаточно. Надо ходатайствовать об амнистии заключённых-рабочих, если за ними не числится уголовных преступлений.

— А на каком основании?

— Да на каком угодно. Придумайте! Сошлитесь хоть на приезд в Иркутск членов правительства — им это польстит, уверяю.

— Предположим, подготовим мы такое ходатайство…

— А я вас поддержу! Глядя на нас, и другие расшевелятся. Быть может.

Третьяк не удержался:

— Ну-ну, «оздоровляющая струя» ха ха ха!

Однако подписал. И осчастливленный Фаддей подверстал к фамилиям комиссаров и свою: Попов-Кокоулин.